В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной,И ты, о сердце, ты, поникшее без сил,Ей, самой милой, самой доброй, самой нежной,Чей взор божественный тебя вдруг воскресил?– Ей славу будем петь, живя и умирая,И с гордостью во всем повиноваться ей.Духовна плоть ее, в ней ароматы рая,

И взгляд ее струит свет неземных лучей, –Перевод И. Кузнецовой

и каким-то чадным сладострастием («Вампир», «Отрава», «Одержимый») в «Цветах Зла» переливается бесконечное обилие оттенков, граней, неожиданных изгибов страсти. И каждое из ее дробных состояний, в свою очередь, редко сохраняет тождество самому себе, гораздо чаще это чувство-перевертыш, когда лицевая сторона и изнанка легко меняются местами («Мадонне»), порок и повергает в содрогание, и манит терпкими усладами («Л'eта», «Окаянные женщины»), а заклинание любящего иной раз облечено в парадоксально жестокое назидание («Падаль»). Поэтому-то в смысловом развертывании и самом построении бодлеровских любовных признаний столь часты внезапные перепады («Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?.. Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?.. Вас, ангел свежести, томила лихорадка?.. Вы, ангел прелести, теряли счет морщи нам?..»), разбросанные тут и там связки взаимоотрицающих уподоблений («Ты – край обетованный, / Где горестных моих желаний караваны / К колодцам глаз твоих идут на водопой. / Но не прохлада в них – огонь, смола и сера»), ударные завершающие словесные стяжения-сшибки: «О величие грязи, блистанье гниенья».

Запутанная внутренняя правда чувства для Бодлера – любовного лирика вообще важнее моралистического долженствования, а тем паче портретных описательных задач. Облик той или иной женщины под его пером – это скорее повод для вызванного ею в данный миг собственного душевного настроя, так что и на девичью весну может быть перенесено отнюдь не весеннее самочувствие поклонника: «Ты вся – осенний небосклон, розовый и светлый» («Разговор»). Действительные черты возлюбленной – запах кожи, цвет волос и глаз, звучанье голоса – сплошь и рядом едва упомянуты и служат Бодлеру с его изощренной ассоциативной чувствительностью толчком к тому, чтобы начал разматываться клубок завораживающих воспоминаний или сновидческих фантазий. Обладая гораздо большей зрелищностью, плотностью, ощутимостью, чем ее лицо или стан («Экзотический аромат», «Вся целиком»), они складываются в зыбкий, намекающий отсвет самого переживания в его не поддающихся прямой разгадке, но со всей непреложностью угадываемых метаморфозах.

Не менее насыщен положениями двойственными, промежуточными, внезапно опрокидывающимися и круг преобладающих у Бодлера умонастроений. Томительная скука временами источает апокалипсические наваждения («Фантастическая гравюра»), повергая в уныние и сломленность («Крышка»), выплескивается желчной язвительностью («Плаванье»), а то и побуждает устремляться душой в царство сладостных снов («Приглашение к путешествию») или, наоборот, изливается яростным бунтом:

Род Авеля, блаженный в Боге,Тебе даны и сон и снедь.

Род Каина, тебе, убогий,Во прахе ползать и истлеть.…………………………………Род Авеля, тебе во благоТучнеет злак, плодится скот.Род Каина, как пес-бродяга,Скулит голодный твой живот.

Род Авеля, твой дом – чертоги,Тебя согрел очаг родной.Род Каина, в своей берлогеТы, как шакал, дрожишь зимой.………………………………………Род Авеля, владея садом,Пасешься ты, подобно тле.

Род Каина, тебе и чадамБлуждать бездомно по земле.Род Авеля, тебя ждет плахаИ вскинутых рогатин лес.Род Каина, восстань из прахаИ сбрось Всевышнего с небес!«Авель и Каин». Перевод А. Ревича