В союзе звуков, чувств и дум

Служанок била осердясь -

Все это мужа не спросись.

Строчка «самодержавно управлять» вырывалась в звучании из повествовательно-бытовой тональности пушкинского контекста и приобретала монументальный оттенок, свойственный понятию «самодержавия» вообще. «Все тогда пошло на стать», читалось уже не как свидетельство налаженных семейных отношений между супругами, а как установление самодержавного порядка в пределах скромных владений Дмитрия Ларина. В следующем перечислении конкретных мероприятий хозяйки проскальзывали нотки почти петровской властности. (Эта ассоциация сейчас же приходила на ум, потому что Яхонтов широко пользовался такими нотами, рисуя образ Петра I в «Медном всаднике».) Особенно «укрупнялись» слова «брила лбы» и «служанок била осердясь», таким образом, подчеркивалась жестокость крепостницы. Последняя же строчка «все это мужа не спросясь», объясняющая собственно у Пушкина весь смысл напряженной деятельности наивной РасЬеНе, почти пробрасывалась, чтобы не задержать внимание зрительного зала.

Смещение характера Лариной в сторону «необузданного своевольства» распространялось и на такие слова, которые у автора имеют значение прямо противоположное тому, какое придавал им исполнитель:

Корсет носила очень узкий

И русский Н, как N французский

Произносить умела в нос...

Подчеркнутые слова произносились с грубоватой простотой, с резким акцентом на конце строки: «в нос» и сопровождались энергичным движением сжатой в кулак руки, согнутой сначала в локте и выброшенной вперед вместе с этим последним акцентом. Так что получалось- и «бьющее в нос» французское произношение и в то же время давался намек на то, что указанное «светское» произношение не исключает возможность встречи хозяйского кулака с носом провинившейся служанки.

Все это проделывалось с увлечением и очень серьезным по внешнему виду юмором: Яхонтов одновременно иронизировал и над старушкой Лариной и веселился собственным парадоксальным приемом смещения ее образа. Таким образом, дань социологи зации оборачивалась фактически ее разоблачением.

Строгость общего решения программы «Евгений Онегин» проявлялась у Яхонтова еще и в полном отказе от обычных для него литературно-композиционных вмешательств в ткань произведения: никаких перестановок внутри текста, никакого привлечения текста извне. Только небольшие купюры, без которых оба вечера слишком бы растянулись по времени (каждый и так занимал два часа), да еще в самом конце, после аплодисментов, артист позволял себе отрешенно от всего предыдущего произнести вслед за автором простые и печальные гекзаметры стихотворения «Труд».

Было одно единственное место, которое критик мог бы назвать «вставным номером» и в котором Яхонтов поднимался до трагической высоты. Речь идет о конце VII главы.

Таню привезли в Москву, чтобы выдать замуж. И вот в Дворянском собрании на «ярманке невест»

Между двух теток у колонны,

Не замечаема никем,

Татьяна смотрит и не видит,

Волненье света ненавидит;

Ей душно здесь... она мечтой

Стремится к жизни полевой

В деревню, к бедным поселянам,

В уединенный уголок,

Где льется светлый ручеек,

К своим цветам, к своим романам

И в сумрак липовых аллей,

Туда, где он являлся ей.

Так мысль ее далече бродит:

Забыт и свет, и шумный бал,

А глаз меж тем с нее не сводит

Какой-то важный генерал.

Друг другу тетушки мигнули

И локтем Таню враз толкнули,

И каждая шепнула ей:

- Взгляни налево поскорей. -

«Налево? где? что там такое?»

- Ну, что бы ни было, гляди...

В той кучке, видишь? впереди,

Там, где еще в мундирах двое...

Вот отошел... вот боком стал... -

«Кто? толстый этот генерал?»

Здесь Яхонтов делал паузу и вдруг... начинал петь народную русскую песню:

Когда будешь большая,

Отдадут тебя замуж

В деревню большую,

В деревню чужую...

Неожиданность такого поворота и проникновенный артистизм пения, в котором рвущееся наружу чувство горя сдерживалось и не нарушало криком чистоту мелодии, потрясали. Уверен: каждый, кто хоть раз слышал это пение, запоминал его навсегда.

Чего же добивался Яхонтов своим композиционным фрагментом, столь искусно выполненным? Прежде всего глубоко эмоционального отклика в зрительном зале: трудно было удержаться от слез сочувствия к Татьяне. Это сочувствие, с такой силой возбуждавшееся Яхонтовым, вполне соответствовало авторскому отношению: исполнитель и автор действовали заодно.

Судьба Тани становилась в один ряд с судьбой няни - крепостной женщины, которая рассказывала своей воспитаннице, как

Недели две ходила сваха

К моей родне, и наконец

Благословил меня отец.

Я горько плакала со страха,

Мне с плачем косу расплели

Да с пеньем в церковь повели.

И вот ввели в семью чужую...

«Семья чужая» из няниного рассказа и «деревня чужая» - из песни про Татьяну... Под влиянием народного мотива возникала общая тема несчастной «бабьей доли», одинаковой и для крепостной избы и для модного петербургского дома.