В споре со временем

Писалась повесть одним дыханием. Меньше, чем за три месяца. Вклинившийся летний отдых разбил работу на два срока. До конца июня, а затем сентябрь и часть октября. Закончена она была 11 октября того же года.

Я читала повесть по мере того, как она переписывалась вторично, и должна сознаться, что медленно развивающееся действие «Одного дня», описываемое как бы бесстрастно, поначалу казалось мне скучноватым…

Иван Денисович — образ отнюдь не случайный в творчестве Солженицына. Если бы в центре повести стоял отправленный в Экибастуз «с шарашки» Нержин или Цезарь или кавторанг, то сколько бы ушло места в повести на какие-то связи и ассоциации с прошлым, на попытки анализа происшедшего с ним одним и происходящего со всеми, на размышления о будущем.

Автора повести не тяготили заботы о построении сюжетной линии, о композиции произведения, о сложном внутреннем мире героя, о том, чем «обрастает» каждый интеллигентный человек и без чего невозможен показ его жизни.

Солженицын отдавал себе ясный отчёт в том, что без понимания простого человека, особенно человека деревни, в России стать настоящим писателем невозможно.

Такова у нас литературная традиция ещё со времён Пушкина.

Хотя образ Ивана Денисовича — образ собирательный, от кого-то нужно было оттолкнуться! Для такого вот первоначального толчка и послужил Солженицыну уже немолодой повар его батареи — Иван Шухов. Он до какой-то степени увидел его, этого реального Ивана Шухова, в Экибастузском лагере.

Много споров вызвал язык повести. Но «собственно авторского» языка в повести почти что и нет! Это язык литературного Ивана Денисовича Шухова, слитый с языком автора.

В начале лета работа над «Иваном Денисовичем» была прервана. Мы получили отпуск, перевезли из Ростова тётушек и отправились в Крым. В Черноморском, где жили Зубовы, самое жаркое время дня, в перерыве между утренними и вечерними прогулками к морю, мы проводили дома: в снятой нами комнатёнке или во дворике в тени деревьев. Тут-то Александр Исаевич начал писать рассказ, который он назвал «Не стоит село без праведника», позже получивший название «Матрёнин двор».

Я знала, что Александр Исаевич собирался написать о Матрёне Васильевне, своей квартирной хозяйке во Владимирской области, и ждала этого с большим нетерпением.

Я успела оценить и полюбить Матрёну Васильевну, очень переживала её трагическую гибель.

Однако рассказ этот в Крыму закончен не был. Муж спросил меня, понимаю ли я, почему он не может писать дальше, и объяснил, что ему кажется, он уже исчерпал образ Матрёны и ему больше нечего о ней сказать, а сюжет не досказан. Рассказ этот был закончен только осенью следующего 60-го года.

Желание поставить целый ряд этических вопросов, касающихся, как считал Александр Исаевич, любого человека, любого общества, любого государства, толкнуло его написать пьесу «Свеча на ветру», или «Свет, который в тебе». Образ «свечечки» символизировал образ души человеческой, которую человек не должен загасить и которую XX век должен бережно передать эстафетой веку XXI.

Однако, так высоко замысленная, пьеса не удалась в драматургическом плане. Начав работу над пьесой в конце 60-го года, Солженицын занимался ею до 64-го года включительно, сделал несколько редакций, но в конце концов понял, что пьеса не удалась.

Мне же эта пьеса нравилась. Неубедительным и лишним я считала только желание Алекса остановить развитие науки.

Теперь я понимаю, что для меня немалое значение имело то обстоятельство, что за многими персонажами пьесы вставали живые и близкие мне люди.

Так, Маврикий — это, в значительной степени, мой дядя В. К. Туркин. Тут и многие детали его биографии, и черты характера, и трагическая коллизия — разлука с дочерью, которую он столько лет не знал. Дочь Маврикия Альда — во многом моя двоюродная сестра Вероника.

Создавая образ Филиппа, Солженицын видел Николая Виткевича. Но образ был страшно гиперболизирован, наделён стократным честолюбием и стократными успехами в жизни. Он чуть ли не корифей науки, в то время как Виткевич в жизни был в ту пору лишь новоиспечённым кандидатом химических наук.

И, наконец, Алекс — во многом мой муж.

Генерал, Тербольм, Синбар и всё остальное «учёное» окружение Филиппа придуманы.

Имена, фамилии — на неопределённый иностранный лад, чтобы дать почувствовать, что действие происходит в середине XX века где-то «на нашей планете». Из-за того же в пьесе «нейтральный», почти плоский язык, на чём автор потерял очень много.

Н. П. Акимов, руководитель ленинградского Театра комедии, которого Солженицын попросил вынести решение, «достойна ли эта пьеса сцены, или печати, или печки», ответил: «Пьеса Ваша мне понравилась». Но… посоветовал обратиться к вахтанговцам…

Гораздо откровеннее директоров театров и режиссёров высказался один наш приятель: «Читал с интересом, но второй раз не читается. И дело совсем не в женских образах, а в странном драматургическом мышлении автора».