В старом Китае

Шаванн, воспламенясь энтузиазмом знатока Сыма Цяня, хочет сейчас же идти осматривать храм. Но уже темнеет. Приходится отложить визит до завтра. Долго и преинтересно беседуем с Шаванном. О Сыма Цяне он может говорить бесконечно: это его стихия. С огромным наслаждением слушаю его вдохновение и поучаюсь. В такие минуты Шаванн незаменим.

Шаванн относится к тому, увы, далеко не частому типу европейских ученых, которым их объективное отношение к китайской науке позволило встать в один ряд с китайскими исследователями, принеся свой метод, но целиком усвоив их науку. Шаванн не только дал блестящий и достойнейший перевод историка Сыма Цяня, но и объяснил его, представил ученому миру историков Европы, введя его в их мир и дав ему перерасти свое местное значение. Сыма Цянь трудами Шаванна восстал как мировая величина, с которой считается всякий историк-некитаист, когда ему нужно получить точное знание и понимание основ китайской культурной истории[70]

.

Китайская наука истории специфична. Отец ее — Конфуций. Героические предания, зафиксированные в первом историографическом памятнике, называемом «Шу», т. е. «Писания», дошли до Конфуция, пленили его, вошли в его проповедь, но зато были им своеобразно редактированы, — попросту сокращены. То, что было отброшено Конфуцием как ненужное, отошло неизвестно куда, вернее всего, опять в предание, но уже апокрифическое, и воскресло вновь уже значительно позднее.

В «Писании» («Шу») лапидарным архаичным языком повествуется о первых (по счету Конфуция) государях Китая — основателях культуры и цивилизации. Так, Конфуций начинает свой сборник с императора Яо, царствовавшего сто лет, основавшего династию, но в преемники свои избравшего Шуня, как самого достойного, а не одного из своих многочисленных сыновей.

Государь Вэнь-ван основал культуру, проповедником которой явился Конфуций. Все они — образцы для подражания, люди, против которых история не знает упреков. Это «люди без щелей» (без сучка и без задоринки), люди неукоснительной прямоты.

Архаичный, порой тяжеловесный, порой ритмический текст «Шу» вообще состоит не столько из фактов и описаний, сколько из речей этих героев-культуротворцев. В книге этой, отредактированной Конфуцием, содержится целостное мировоззрение, тесно связанное с идеей государства, и наивное оправдание неизбежно вытекающих отсюда компромиссов. Мораль, а главное, идея сверхчеловека, повелевающего людьми в силу своей лучезарной доблести, составляют ее основу, которую Конфуций распространил и на всю последующую историографию, занимающуюся государем и его министрами более всего прочего.

Расправившись с текстом «Писаний» и окружив его идеалом старины, вещающей издалека непререкаемые истины, Конфуций сам стал творить историю на новых началах.

Издавна при дворах влиятельных государей состояли придворные астрологи, совмещавшие свое амплуа с амплуа историографов. Они должны были записывать дела государя и всей его придворной жизни вкупе с течением светил и метеорологическими явлениями. Ко времени Конфуция у удельных князей накопилось порядочно материалов подобного сорта. На этом материале и решил Конфуций дать людям урок писания истории.

Он взял хронику придворного историка в своем родном уделе Лу, которая в силу этого была окружена еще и местной традицией, помогающей восстановить потерянное, недомолвленное или искаженное.

Таким коррективом явились собранные Конфуцием народные песни, притчи, оды, предания. Народ — это стихия, он не кривит душой, и если правитель плох, то его ругают, хорош — хвалят. Все это отражается в народной поэзии и должно служить в назидание князю. Кроме того, удел Лу был одним из старейших уделов и хроника его представляла поэтому особенно большой интерес.