В стенах города. Пять феррарских историй

Если речь не шла о воспоминаниях (детство, проведенное в семинарии, война на Красе — это были обычные темы для разговора), он вел долгие монологи о религии и о текущих политических событиях, которые так или иначе были связаны с религией.

В тот же год, после подписания в феврале Латеранских соглашений, он уже свободно выражал свой патриотизм, проявлявшийся в нежной сентиментальности, свойственной влюбленным, которые пользуются взаимностью. Хорошо делает Церковь, говорил он, которая ради блага Италии и всего мира отбросила педантизм и обиды, но и Государство проявило себя с хорошей стороны, первым сделав шаг к примирению. Становилось ясно, что в его воображении Церковь и Государство перевоплощались в мужчину и женщину, которые после длительных отношений, не всегда спокойных, зачастую сотрясаемых тяжелейшими кризисами, наконец пришли к решению пожениться. И теперь какое чудесное время наступает для обоих! — продолжал он с ликованием во взоре. Весна, которая уже вступала в свои права, могла стать свидетельницей начала новой эры — эры мира и радости, мифического золотого века. Они оба, и Церковь, и Государство, становятся свободными каждый в своей области, но, по предписанию Библии и Евангелия, живут в согласии, как мечтал и пророчествовал Данте. Священнослужителя не будут более осмеивать и преследовать. Общество перестанет его отталкивать и, напротив, примет его, как отца родного, которого следует слушать и почитать. Даже если на сегодняшний день рано еще надеяться, что появится католическая партия, настоящая — скажем, такая, как Народная партия когда-то, — все-таки достигнутое не может не радовать. Немало уже то, что наконец-то оставят в покое «Католическое действие» и парнишек из Федерации студентов-католиков Италии. Немало и то, что можно наконец спокойно благословить Савойский триколор в качестве знамени Родины![6]

Обычно, начиная с таких речей, с волнением, которое они пробуждали в нем, но сменив тон, он принимался говорить о них с Лидой и особенно о домике за воротами Сан-Бенедетто, куда они переедут после свадьбы.

В основном он жаловался. Он был недоволен штукатуром, потому что сквозь свежую штукатурку просочилась вода и на стене выступили пятна; плотником — из-за замка, который не работал; инженером — из-за его резкости и невежливости. Но потом, когда переходил к разговору о месте, где стоял дом (он говорил о нем так, как будто он находился намного дальше, чем это было в действительности, как будто речь могла идти о квартале какого-то другого города, неизвестного Лиде, бесконечно более красивого, приятного и гостеприимного, чем Феррара), тогда его лицо разглаживалось и все светилось радостью. Домик находился в глубине улицы Сан-Бенедетто, о чем он не уставал повторять, вблизи вокзала, среди недавно построенных домов, больших и маленьких. Возле каждого из них было поле почти в тысячу квадратных метров, предусмотренное для огородов или садов. Воздух там был чистый, как в деревне. В этом месте Оресте умолкал, довольный той картинкой счастья, которую он рисовал перед глазами Лиды. Это уже было ощутимое счастье, находившееся на расстоянии вытянутой руки, от которого их отделяло лишь постоянно бегущее время. В мае они смогли бы пожениться.

Наступил май.

В последние дни терпение Оресте внезапно иссякло. Он вдруг начал проявлять тревогу и беспокойство. В течение многих лет довольствовавшийся обещаниями будущей свадьбы, даже не выраженными на словах, соглашавшийся на любую отсрочку, он теперь был охвачен нетерпением. Раньше на брак между ними он намекал редко. А теперь, напротив, желал, чтобы это произошло как можно скорее, не хотел терять даже дня и считал, что лучше приблизить дату церемоний.

Удивившись, Лида спросила у него о причине этого изменения.

Он посмотрел на нее, ничего не ответив, с отчаянием в глазах. Затем тихо промолвил: «Я вроде тех лошадей, которые на финише срываются на галоп».

Он заговорил о бракосочетании и о том, как он себе это представляет. Сказал, что рассматривает брак как наивысшую цель своей жизни; женившись, он сможет обрести смелость вымолить для них обоих защиту божественного Провидения. Он сказал, что если он ее никогда прежде не торопил, то это происходило оттого, что он чувствовал, что может надеяться только на собственные силы.

Лида его слушала, но не понимала. Но ей достаточно было в какой-то миг поднять глаза на него, как вдруг она осознала: он все еще боялся потерять ее! Она положила свою ладонь поверх его руки; мгновением позже она оказалась у него в объятиях, впервые.

Последующие годы были спокойными и счастливыми. Годы труда. И если не сказать счастья, то уж верно благополучия. Во всяком случае, зим, подобных той, 1929 года, они больше не видели; и еще меньше их видел Оресте, который умер рано: весной 1938 года.