В сумрачном лесу

Фридман смотрел не на меня, а на дом. Сегодня он никаких тайн раскрывать не собирается, поняла я, слишком уж он занят их созданием.

– Конечно, в сценарий потребуется внести некоторые изменения. И по-прежнему остается проблема финала.

Теперь я все-таки рассмеялась:

– Извините меня, но это все как-то уже чересчур.

– Не торопитесь, дайте себе время, – сказал Фридман.

– На что?

– На принятие решения.

– И что я должна решить?

– Интересует ли вас мое предложение.

– Но я не знаю, что вы предлагаете!

Но прежде, чем я успела еще что-нибудь спросить, он похлопал меня по спине, словно любящий дедушка.

– Я с вами скоро свяжусь. Но если что-то понадобится, не стесняйтесь, обращайтесь ко мне.

Он расстегнул плотно набитый карман жилетки, достал бумажник и вынул из него визитку. «Элиэзер Фридман, – говорилось в ней. – Почетный профессор, факультет литературы, университет Тель-Авива».

Краем глаза я заметила, как занавеска в квартире на первом этаже слегка шелохнулась, будто от ветра. Вот только окно было закрыто. И я бы ничего не увидела, если бы не лежащие за решеткой кошки, которые внезапно напряглись, почувствовав, что внутри кто-то ходит. Их хозяйка.

Я медленно шла обратно к «Хилтону», пытаясь обдумать все сказанное Фридманом. Солнце выманило горожан наружу, и на пляже теперь толпились люди в купальниках, хотя для купания было слишком холодно. Глядя на них, я вспомнила отрывок из письма Кафки, написанного во время отдыха на Балтике в последний год его жизни. По соседству был летний лагерь для детей немецких евреев, и Кафка днем и ночью наблюдал, как они играют под деревьями и на берегу. Воздух был полон их пением. «Я не счастлив, когда я среди них, – написал он, – но я на пороге счастья».

Все они выбрались на улицу – безумные игроки в маткот, русские, в которых еврейства было совсем чуть-чуть, ленивые парочки с младенцами, девушки, которые, когда их застало врасплох солнце, решили, что лифчики сойдут за бикини. Точно так же жители Тель-Авива отказываются верить в необходимость центрального отопления; в футболках и шлепанцах, они, судя по всему, еще и твердо настроены одеваться слишком легко, вечно не готовы к дождю, вечно их застает врасплох холод, а при первом проблеске солнца они рвутся наружу, чтобы занять свои обычные позиции. Таким образом, весь город, похоже, договорился отрицать существование зимы. Другими словами, отрицать ту сторону реальности, которая противоречит их убеждениям о себе как о народе солнца, соленого воздуха и зноя. Народе, который в это вот мгновение, загорая на солнце, забывает у моря обо всем и имеет к ракетам не больше отношения, чем человек к полету птицы. Но разве нельзя сказать то же самое обо всех нас? Есть вещи, которые, как нам кажется, относятся к самой нашей сути, но факты вокруг нас этого не подтверждают, и, чтобы защитить наше хрупкое чувство целостности, разве мы не решаем – не важно, насколько бессознательно – видеть мир не таким, каков он есть? Иногда это создает ощущение причастности к чему-то возвышенному, а иногда приводит к чему-то немыслимому.

Как же иначе объяснить мои решения? Объяснить, почему я согласилась работать с Фридманом, отказавшись прислушаться ко всем очевидным предупреждающим сигналам? Часто говорят, мол, можно просто что-то не так понять. Но я не согласна. Люди не любят это признавать, но на самом деле это так называемое понимание дается нам слишком легко. Мы круглые сутки занимаемся пониманием всего на свете – себя, других, причин рака, симфоний Малера, древних катастроф. Только я теперь двигалась в другом направлении. Плыла против мощного течения понимания в другую сторону. Потом придут и другие, более масштабные случаи непонимания – их будет так много, что нельзя не увидеть в них преднамеренности – упрямства, лежащего в глубине, словно гранитное дно озера, так что чем яснее и прозрачнее становится происходящее, тем заметнее мой отказ. Я не хотела видеть вещи такими, какими они являются. Я от этого устала.

Любая жизнь причудлива