В Суоми

Всюду толпились люди, деловито и громко разговаривая, и они были совсем такие же, как и вчера, и все-таки совсем другие. Не то разговор их стал громче, не то они как-то выпрямились и стали стройнее, и глаза их утратили обычное равнодушие. Они почувствовали себя хозяевами своей судьбы, своей жизни.

Когда потом Каллио пытался припомнить все то, что произошло в эти несколько отчаянно холодных дней февраля, он говорил:

— Нет ничего на свете лучше лесного шума. Как шумит лес! Ну, так вот, все эти дни были похожи на хороший лесной шум. Казалось, лес шумел в наших сердцах.

Комната была полна народу. Обеденный стол пододвинут вплотную к стене. У стола сидел Коскинен и о чем-то говорил с Олави, Лундстремом и рыжебородым лесорубом. Лундстрем попросил выйти всех из комнаты, здесь сейчас состоится совещание штаба.

«Ах, так! — со все усиливающейся горечью подумал Анти, и медный котелок звякнул у него за плечами. — Ах, так! Заседают отдельно ото всех, уже начальники появились, а порядка нет. Лыжи у меня кто-то взял без спросу. Знаем!» И направился прямо к Коскинену.

Лундстрем отворил дверь в комнату, где сидели арестованные. Инари ввел туда под руки больного лесоруба.

— Встаньте с кровати, — приказал он десятнику Курки.

Тот нехотя поднялся. Инари уложил на нее лесоруба.

— Так вот, херра Курки, этого больного товарища, на место которого вы меня взяли, мы оставляем здесь. Он уже поправляется. И если с ним случится что-нибудь плохое или он не выздоровеет, отвечаете лично вы, херра Курки. Вы поняли все, что я вам сказал?

Курки утвердительно мотнул головой.

— Теперь вот возьмите обратно ваши драгоценные сигары, я курю только трубку, и, если позволит совесть, вы снова сможете продать их.

Он бросил на столик пачку сигар и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

Подходя к столу, он услышал, как Коскинен говорил какому-то партизану (теперь Инари всех лесорубов, записавшихся в отряд, называл не иначе как красными партизанами):

— Что ж, разрешаю искать тебе лыжи по всему отряду. Найдешь — возьми себе. Только не грохочи.

Анти, ничего не ответив ему, пошел к выходу.

В комнате почти темно. Лампа коптит. Пол скользок от нанесенного на ногах снега, и тени на стенах и потолке тревожны.

— Ты ведешь первую роту свою передовым отрядом, Инари, и выходишь в десять вечера. Дорога на село Сала — самая короткая. В два часа ночи выходит вторая рота, сразу нее следом за ней все обозы с припасами, женщинами, слабыми и всеми, кто идет с нами, но не записался в батальон. Потом третья рота. Связь постоянная, двусторонняя. Ночевки — в деревнях по преимуществу, дозоры и часовые обязательны, — тихо наставляет Коскинен.

— У меня большой обоз: тридцать казенных лошадей, остальные — возчиков.

— Добровольные?

— Да. Нескольких я мобилизовал. — Это Олави говорит о порученном ему деле.

— Предупреди мобилизованных, что за все будет уплачено по рыночной цене!

Инари поднимается.

— Мне надо идти. Ведь скоро моей роте в дорогу.

— Что ж, доброго пути. — Коскинен протягивает руку Инари. — Доброго пути, товарищи! — ласково говорит он.

На пороге Инари оборачивается:

— Я бы все-таки десятников, Ялмарсона и управляющего пустил в расход к чертовой матери. Вспомни, как эта сволочь с нашими ребятами расправлялась в восемнадцатом. Коскинен, вспомни: в восемнадцатом году мы были мягки с лахтарями. Вспомни: мы потом признали это своей ошибкой.

Коскинен встал. В полутьме зимнего вечера он, казалось, стал выше.

— Инари, иди к своей роте и… знай — я подписывал письмо к товарищу Ленину третьего сентября в восемнадцатом году, я помню обо всех наших ошибках и не повторю их… Иди к своей роте, Инари, и предупреди партизан обо всем, что я сказал. Это относится и к тебе тоже.

Инари вышел, хлопнув дверью.

Звезды толпились на просторном, низком, черном небе.

«Отличный будет путь, — подумал он, — только бы Хильда в дороге не замерзла».

Лундстрем очнулся от того, что его кто-то тряс за плечо. Он с трудом открыл глаза и долго не мог прийти в себя и понять, где он и что с ним происходит. Одно ясно — он сидит на табурете и лампа коптит. Потом он понял, что трясет его Олави. От Олави пахнет морозом.

— Проснись! Обоз готов, время идти!

Откуда-то издалека долетал до него знакомый голос. Он вскочил и почувствовал, что ноги не хотят его держать, как будто волна качнула его.

— Время выходить!

Он подошел к столу. На венском стуле, уронив голову на стол, сидел Коскинен.

«Я не должен был засыпать», — подумал Лундстрем и толкнул слегка Коскинена.

— Пора!

— Что? — вскочил Коскинен, как будто он и не спал, а только все время настороженно ждал этого прикосновения. Он вытащил из бокового кармана часы на толстой, массивной серебряной цепочке и щелкнул крышкой. — Да, времени два часа. Я спал на десять минут больше, чем назначил себе.

Он спал сорок минут, впервые за сорок три часа.

Чтобы прогнать сонливость, они умылись снегом. Для этого пришлось отойти подальше от крыльца: у крыльца снег обледенел. Было отчаянно холодно, и кончики пальцев сразу же начало покалывать.