В Суоми

— Унха и Лундстрем, возьмите с собой десятка два молодцов и захватите казарму таким же манером, как захватили господина офицера. Вот вам записка. Берите с собой свидетеля, — он указывает на солдата, — а также не забудьте окопаться перед казармой. Не подставляйте напрасно себя под пули! — говорит командир второй роты.

Лундстрем и Унха выходят из комнаты, но сразу же входят другие люди.

— Товарищ командир, — говорит Сара, — под кроватью в соседней комнате три больших патронных ящика.

— Принять в запас. Сдать Олави. У солдат в казарме остались патроны, херра поручик?

Но поручик молчит. Коскинен поднимает глаза и на стене видит портрет Шаумана.

— А, и этот герой здесь! — улыбается он.

— Да, вы не в состоянии понять истинного героизма, — с презрением говорит поручик. — Его выстрел сделал многих финнов людьми, он меня сделал человеком. Он помог финнам сделаться финнами!

— Меня сделала человеком всеобщая забастовка в пятом году! — гневно говорит Коскинен. — Шауман помог вам сделаться финнами и изгнать все иноземное? Как бы не так! Ваш главнокомандующий, Маннергейм, — швед, генерал царской армии; начальник вашего флота Шульц — немец, бывший офицер флота его императорского величества императора Николая Второго! Русские черносотенные офицеры и кайзеровские вояки уничтожают и сажают в тюрьмы финских рабочих. Я не называю вас агентом русского царя или шведских и немецких помещиков, нет, вы просто финский буржуа, который хоть черта возьмет в союзники и царского губернатора Бобрикова изберет своим начальником, если это поможет растерзан и загнать в ярмо трудящихся финнов.

Гнев его немного улегся.

— Нет, мы никогда не подымем руки против наших братьев!.. Вы, господин поручик, представителем финских интересов считаете только того, кто помогает избивать финских рабочих и карельских крестьян. Не так ли? Мы думаем иначе. Когда в восемнадцатом году в Хельсинки совсем не стало хлеба, мы обратились за помощью к русским товарищам… И вот питерские рабочие, сами голодные, добровольно, отрывая от своего и без того скудного пайка, прислали нам несколько эшелонов муки. Спасли жизни тысяч и тысяч людей! Это настоящая дружба, и хороши были бы мы сейчас, если забыли бы о ней! Нам господа акционеры, финские, русские, шведские, немецкие, все равно какой масти, — враги. Нам русские рабочие — братья! — сказал Коскинен. — Наше знамя — Ленин!

Коскинен произнес сейчас то имя, которое всех их объединяло и вело, которое было и паролем и лозунгом; имя, которое наполняет надеждой и верой сердца и в жаркой Африке под рваными рубахами, и под синими замасленными нанковыми блузами в цехах заводов Китая, и под шерстяными свитерами на крайнем севере Похьяла:

— Ленин!

Лундстрем и Унха некоторое время, продираясь сквозь метель, молчали.

За несколько шагов уже нельзя было увидать друг друга, поэтому они шли рядом. С ними третьим был пленный егерь.

«Почему он не пытается удрать? — думал Унха. — На месте солдата я непременно попробовал бы дать стрекача». И он еще сильнее сжимал рукоять револьвера.

Но солдат и не думал удирать; он шел, наклоняясь вперед против ветра всем корпусом. Позади скорей чувствовались, чем виделись, партизаны первой роты, отобранные Унха. Так они продвигались против ветра к казарме, стоявшей в конце деревни.

Унха увидал какую-то темную фигуру, шедшую навстречу.

— Стой! — щелкнул затвор.

Встречный тоже щелкнул затвором, но вовремя успел окликнуть:

— Это не ты, Унха?

— А, это ты, Каллио? Долго же ты был в разведке! А где Инари? Коскинен о нем очень беспокоится.

— Не знаю, куда он девался. Я сам потерял его возле телеграфа. Нас растолкала по сторонам вьюга. Я чуть было не сбился с пути, отыскивая его… Думал, что он уже пришел в штаб.

— Нет, Инари там нет, — сказал озабоченно Лундстрем.

— Инари не может пропасть впустую, — убежденно сказал Каллио. — Я видел его на заломе.

Лундстрем с этим согласился.

Он помнил Инари ныряющим в озеро за винтовками. И ему было жутко даже подумать о том, что Инари может погибнуть.

Почти полчаса продирался небольшой отряд сквозь снежную бурю, прежде чем добрался до казармы.

Шагах в пятидесяти от дома Унха остановил партизан. Они разошлись по сторонам, окружая казарму.

Вайсонен начал уже готовить себе снежный окопчик. Два-три других партизана тоже приготовились к предстоящей драке. Это были те, которые атаковали лесной барак шюцкоровцев.

Лундстрем вместе с пленным егерем поднялся на скользкое крыльцо. В замерзшее окно виден был свет. Значит, там дежурные бодрствуют.

И вдруг Лундстрем слышит тонкий голос скрипки. Из-за дверей, приглушенная, льется мелодия григовской «Песня Сольвейг». «Это, наверное, послышалось мне», — усомнился он.

Невероятно, чтобы темной зимней ночью, когда по уставам всех армий мира полагается спать, в казарме играли на скрипке.

Лундстрем взялся за дверную ручку. Он услышал и сквозь шум холодного ветра, как за спиной у него щелкнуло вразнобой несколько затворов партизанских винтовок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ