В свободном падении

– Есть фильм, который мы должны посмотреть. Любишь документалки?

– Обожаю! – восклицает он радостно, тон их беседы меняется. Солнце начинает садиться, унося с собой дуэт багрянца и лазури.

$1426

Глава 27

Гарлем, Нью-Йорк; 3.33

– «Дэ-Эн-Эр [33]», – читает Белль, заметив тату у Майкла на ребрах, прямо под грудью. – Что это значит?

– Ох, эм, просто кое-чьи инициалы, как напоминание.

– Поэтому тату близко к сердцу?

– Вроде того.

– Вранье. Но ладно, не буду к тебе приставать.

– Твой ум тебя до добра не доведет.

– Мой ум других до добра не доведет.

Они лежат в уютной тишине, какая бывает между влюбленными.

– Я думала, тебя это оттолкнет, – говорит Белль.

Она положила голову ему на грудь и гладит его живот, а Майкл перебирает ее кудряшки. В комнату льется лунный свет, превращая белые стены в флуоресцентно-синие, в самый темный оттенок кожи, обратный оттенку греха. Ее дом – как заповедник, как убежище от жестокости мира.

– Вот почему вышла из вагона, когда сказала все это. Это даже была не моя остановка. Если честно, я думала, что ты больше не захочешь видеться.

Майкл перебирает ее волосы и смотрит: как она вздыхает, как хлопает ресницами, которые он считает в мерцании свеч.

– Не стоило волноваться, – уверяет он ее.

– Но я волнуюсь. Ты не понимаешь. Многих парней это отталкивает. Сначала идут шуточки про тройничок, но потом это начинает давить на них. Они задумываются, а что скажут знакомые, друзья, семья.

– Слушай, ты была в отношениях, у вас не сложилось. Зачем тащить груз прошлого в будущее?

– Сложно не тащить…

– Понимаю.

– Особенно с мужчинами. – Она колеблется, но, вздохнув поглубже, продолжает: – Меня тянет к вам. Но вы мне не нравитесь. Я уже очень давно не была с мужчиной.

– Даже не знаю, что должен испытывать по этому поводу.

– Благодарность за везение, – произносит Белль как будто в порыве благоговения. – У тебя совсем другая аура. Мирная.

Между ними ложится тяжелая, отстраняющая тишина. Он молчит и ждет, когда она заговорит.

– Я просто не понимаю, почему мужчины такие. Почему мир такой. Взрослые мужчины свистят и отпускают шуточки вслед девочке-школьнице из Бронкса, потому что у нее начала расти грудь; иммигранткам из Западной Африки в Париже приходится вставать на панель, чтобы их семьи на родине не голодали; женщин насилуют в Южной Африке, насилуют в Конго, насилуют в Судане, насилуют в Креншоу, насилуют в Гондурасе, насилуют в Баия, насилуют в Мьянмаре, насилуют в Индии, насилуют в Испании, насилуют в Ирландии, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют…

Что происходит со словом, если повторять его много раз подряд? Оно теряет смысл? Становится ли яд таким сладким нектаром, что мы считаем это нормой? Что мы не видим, как он нас убивает? Как этот яд убивает женщин? Лесбиянок, би, транс-женщин, особенно если они еще и черные? Вот ты знаешь? Ты это знаешь?

Ты понимаешь, как сложно видеть и знать все это, но продолжать жить, потому что надо, жить в этом мире, зная, что за тебя никто не заступится, только ты сама? Я бы лучше швырнула мир в тот же самый огонь, куда, как чучел, бросали женщин, черных, гомосексуалов, и смотрела бы, как он сгорает в пламени, и жила бы дальше.

Майкл притягивает Белль к себе. Он чувствует, как она плачет. Знает, что она плачет, даже не видя этого. Он знает, что она плачет, потому что плачет сам. И в это мгновение, в этот миг неистовой эмоциональной синхронности он с ней рядом. Он понимает, какой сильной ей приходилось быть всю свою жизнь, сколько пришлось преодолеть без единой возможности отдохнуть от этого. Я не хочу подарить ей целый мир; нет, я хочу забрать его у нее, снять с ее плеч и положить к ногам. Хотел бы я сказать ей, что существует жизнь без бремени, жизнь без страдания, жизнь, где каждый день не суд, не испытание на прочность и не страдание. Хотел бы я свести надежду будущих поколений к этому моменту и показать, что однажды все оправдается. Вся боль и все страдание, и когда-нибудь мы станем жить в мире людей, провозгласивших себя свободными. Но я не могу, в моих силах только быть здесь; мне нечего ей дать, нечего дать даже самому себе. Мои руки еще пустее сердца; сердца, которое истекло кровью досуха.