В свободном падении

На лестнице меня нагнал кудрявый Олег. Потреся передо мной, как перед младенцем погремушкой, сигаретным коробом, он заманил меня в курительную комнату. Вид у него был взволнованный и нетерпеливый: недобрым блеском глаз он напоминал пытливого подростка-ботаника, сексуальную неудовлетворённость сублимировавшего в жадное познание мира.

— Вот слушай, что я сейчас вычитал, — отщёлкивая быстрый ритм зажигалкой, вещал Олег. — эти кретины-журналисты утверждают, что невозможно чихнуть с открытыми глазами. Да этого не может быть! Что я, по их мнению, не в состоянии контролировать свой моргательный процесс? Это же абсурд.

— Не знаю. Но это можно проверить.

Следующие полтора часа мы провели в офисной столовой, засовывая в нос молотый перец и старательно придерживая веки. Тезис о чихании нам так и не удалось опровергнуть, и мы, поверженные, вернулись в кабинет, расчёсывая раздражённые носы. Продолжая чихать, я успел сделать несколько записей в твиттере и поставить пару лайков понравившимся картинкам в фэйсбуке. Медленно, но неумолимо приближался обеденный перерыв.

Оперативно собравшись, я спустился вниз. Местной столовой я как обычно пренебрёг — там меня ждали только очереди, и начальство, и мокрые подносы, и густое варево из перекисших овощей. На обед я заходил в более созвучную сердцу бутербродную «Сабвей». Моим явным фаворитом был большой куриный сэндвич на кунжутном хлебе. Но прежде чем сомкнуть челюсти на сочном и необычайно длинном «сабе», набитом салатными листьями и пережаренным мясом, необходимо было преодолеть неблизкий путь — сперва перебраться на другую сторону реки с Берсеневской набережной на Пречистинскую, обогнуть храм Христа Спасителя и Пушкинский музей, полюбоваться с Волхонки на потухшие звёзды Кремля и только затем, завернув за угол, придвинуть себе пластиковый стул и вгрызться в хлебную плоть зубами.

Этот маршрут, вероятно, кому-то кажущийся живописным, лично меня разочаровывал и утомлял. У подножия храма в общипанном скверике меня всегда атаковала толпа экспрессивных провинциалов с требованиями запечатлеть их торжественные лики на фоне отмытых пемо-люксом сверкающих куполов. Бродили тут и там улыбчивые старики-иностранцы, с фотоаппаратами на мускулистых загорелых шеях. Визжали и скакали на Патриаршем мосту пухлые и бледные, как несвежие пирожки, девочки. В любую, даже самую антигуманную погоду ворота Пушкинского музея осаждали толпы людей, терзаемых художественным голодом. Охуев от скуки и многочасового тупого стояния, они впивали свои взгляды в проходящего мимо меня. До желаемого фаст-фуда я добирался уже без сил.

Вот и теперь, получив свой огромный сэндвич, со вздохом облегчения я приземлил зад на стул. В награду за все мои усилия, и за неимением ничего другого, я премировал себя также стаканом холодного пива. Я занял место у окна. Из окна можно было разглядеть завернувший за угол край очереди из ценителей искусства и хмурое небо, поливавшее их мелким злым дождём. Я глядел на ценителей и сосредоточенно раскладывал перед собой чёрные колечки оливок, попавшие в сэндвич вопреки моей воле. Одна и та же официантка каждый раз игнорировала одну и ту же мою просьбу их не класть. Только я сделал первый укус, освободив еду из бумажного белого кокона, как заметил две миниатюрные фигуры, целенаправленно приближавшиеся ко мне.

— Андрюша, какими судьбами. — Девичья рука легла мне на плечо. Я поднял голову с набитым ртом. Всегда я встречал симпатичных девушек либо с набитым ртом, либо пьяный и облёванный. Я понял, что знаю её, эту особу, нагло встрявшую в мой ланч, но откуда — вот вопрос. Маленькая, худенькая брюнетка с розовой чёлкой.

— Я — Майя. Помнишь меня?..

С трудом ворочая мыслями, я, наконец, сообразил. Майя, ну конечно. И отложил бутерброд на стол.