В свободном падении

Оставшись в одиночестве, я заметил тихонько сидевшую девушку в короткой клетчатой мини-юбке, читавшей книгу. Ноги она задрала высоко, и я мог видеть оголённое пространство, где заканчивался чулок, но ещё не начиналась юбка. Оголённое пространство сверкало ослепительной белизной. «Ох уж эти городские библиотеки, — вздохнул я, — кругом порок и разврат. Куда смотрит местная полиция нравов?» Я посидел так ещё немного, пока огонёк сигареты не обжёг пальцы. Затем потушил его и направился к выходу. Та же женщина-ёлка приняла мой листок, с облегчением отметив его девственную чистоту (значит, я не осквернял здешних книг своими прикосновениями, не вырывал из них страниц и не пытался пронести их, засунув в штаны). Я вежливо попрощался с ней и пропал за дверью.

Фил перезвонил мне на следующий день.

— Ну и когда у вас ближайшая репетиция?

— В субботу с утра, — не задумываясь, солгал я.

Репетиций в ближайшем будущем не предвиделось.

— Вот и отлично. Установка-то у вас есть?

— Конечно, конечно, у нас просто отличная установка. Ты будешь приятно удивлён нашей установкой…

— Ладно.

Обрадованный, я решил проявить некоторое участие в личной жизни Фила.

— Ну так что, подкатил? — спросил я.

— Кого? — не понял Фил.

— Ну, помнишь, девушка из библиотеки…

— А, эта блядь… — разочарованно протянул Фил. — Отшила. С такой-то огромной жопой, да ещё и с усами.

Я промямлил что-то дежурно-одобряющее, и мы простились. Я положил трубку и подумал: надо организовать репетицию.

Филипп заперся в туалете с циклом поздних работ Эгона Шиле, а я пошёл заваривать кофе. Заливая холодную воду в турку, я напряжённо и невесело думал. Сегодня предстоял последний концерт в «Перестройке». Когда-то мы согласились играть в этом хлеву, потому что других вариантов нам просто не предлагали. Это только начало, казалось нам. Мы свалим оттуда при первой возможности, так мы рассуждали. И вот, теперь нас выгоняли и из «Перестройки».

— Эй, у тебя бумага кончилась, — заорал из туалета Фил. — Что мне делать? У меня тут есть альбом репродукций…

— Не тронь Шиле, животное! Сейчас я принесу тебе бумаги.

Я прошёлся по кухне в поисках салфеток или старых газет, но не было ничего, кроме массивного наждачного листа. И тут я осознал.

— Подожди 5 минут, я схожу за почтой, — крикнул я Филу под дверь, попутно влезая в побитые жизнью конверсы.

— На почту? У друга беда, а он отправляется на почту! Ты издеваешься надо мной? — возмущался, сидя на унитазе, Фил.

— Дурак. В почтовые ящики всегда суют кучу ненужной бумаги. Воспользуешься ей.

— А, в таком случае иди, — благословил моё намерение Фил. — Но только давай быстрее! Не забывай, что у меня тут заложник.

— Оставь Шиле в покое, чудак. Он же на глянцевой бумаге…

— Ну и что? Это дело принципа. Две-три картины из этого цикла оскорбляют моё чувство прекрасного!

Лифта пришлось дожидаться долго, он шёл то вверх, то вниз, кряхтя и хлопая дверьми на разных этажах, и, в конце концов, открылся и передо мной. Внутри уже находился крупный толстяк в красном спортивном костюме «Адидас». На голове у парня была шерстяная повязка, на запястьях — напульсники, кроссовками на высокой подошве оканчивались ноги-тумбы.

Мы поздоровались, и я зашёл внутрь. Несколько пролётов, преодолённых лифтом, толстяк смотрел на меня пристально и молча, а потом произнёс: «Ты ведь внук Виктора Владимировича? Андрей?».

Я кивнул, не поднимая головы. Незапланированных бесед я не любил.

— Я помню тебя, — сообщил толстяк. И он постучал в грудь, как неандерталец. — Митя. Я — Митя.

— Нет, извини, я не помню.

— Мы играли вместе на детской площадке, вот здесь, во дворе.

— На детской площадке? А когда это произошло? Знаешь, у меня бывают провалы в памяти, и вообще, большую часть времени я не бываю в сознании, так что…

— Ха-ха, нет, это было очень давно, — толстяк обаятельно посмеялся, решив, что я пошутил. — Мы были детьми. Не помнишь, как ты отметелил меня лопаткой? Вот, у меня шрам до сих пор остался.

Я ещё раз посмотрел на толстяка, постаравшись, насколько это было возможно, сфокусировать взгляд. Митя… Митя, ну конечно!