В тени Гоголя

Это – новая установка его: забота о языке. Когда литература мертвеет, она начинает вовсю печься о чистоте и правильности языка, видя в бледной немочи его признак своей естественности. Отказ производить карикатуры предполагал запрет на поэтические излишества и повелевал изъясняться нарочито доступно и правильно, с “безыскусственной простотой”. На деле это сводилось к опреснению речи, которая, становясь нейтральной, порождала иллюзию большего правдоподобия. Апелляция к общим местам правдивости и простоты, по точному наблюдению Вас. Гиппиуса (“Гоголь”, глава XIII), обращала Гоголя в эпигона того течения, которому некогда он помог появиться на свет под названием “натуральной школы”, во главе с хилиастом реализма Белинским. Но помимо общих доводов, говоривших скорее о падении гения, нежели о каком-то его творческом повороте, душою Гоголя владела еще одна идея, лично им выполненная и чрезвычайно для него существенная, подстрекавшая отказаться от своего прежнего стиля. “Соображение” и “правильность” в понимании Гоголя сулили гармонию, которой он добивался во всем – в обществе и в своих умозрениях, ищущих “построенья полнейшего”, в собственной душе – приведя ее в должную стройность, в художественном тексте – найдя “середину в словах”. “Середина” в употреблении Гоголя – никоим образом не середина посредственности, но высокое примирение всех начал и сторон в гармоническом ладе души, государства, народа, произведения, языка. К подобному примирению стремился он в “Переписке с друзьями” и был удивлен и встревожен вызванным ею раздором. Подобную же гармонию видел он в “Одиссее”, переведенной Жуковским, чей язык, казалось ему, превосходя самого Пушкина, достиг идеального согласия и равновесия.

Все переходы и встречи противоположностей совершаются в таком благозвучии, всё так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всего целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи…

В карикатурном зеркале второго тома “Мертвых душ” эта иносказательная пропажа слога и склада речи реализовалась буквально. Но стимулом ее был всё тот же немыслимый синтез, который в эти годы влек Гоголя по российскому бездорожью и собственной расшатанности к единству лица человеческого и дальше – к устроению Царства Божия на земле. Уделом его было, хотел он – не хотел, производить карикатуры. Даже отказавшись от них, он оставался им верен невольно на почве рассудка и порядка, простоты и жизненной правды. Практически “середина в словах” обернулась карикатурою штампа, посредственности, вырождения. Но в идеале за безликими главами незавершенного тома ему слышался рокот гомеровых волн, спокойствие и гармония вечности…

Временами мне кажется, что II-й том “Мертвых душ” мог бы послужить для русских читателей некоторою ступенью к чтенью Гомера (В.А.Жуковскому, 14 декабря 1849 г. Москва).