В тени истории (ЛП)

Он всегда оставался патриотом и националистом, который во всём, что он делал и не делал, преследовал германские интересы, что ведь вовсе не было постыдным. Однако он вовсе не создавал себе иллюзий и инстинктивно знал, как отделить возможное от невозможного. Напрасные жесты упрямства, которые любили тогдашние немецкие правые, не были его делом, а в отношении фантастическим целей, какие себе позже поставил Третий Рейх, у него было лишь пожимание плечами. Тем не менее, Верхнюю Силезию и «Польский коридор» и он также хотел когда–то вернуть обратно — конечно же, по возможности без войны — и в более отдалённом будущем он также надеялся и на то, что сможет сделать возможным присоединение Австрии. Только вот видел он ясно и отчётливо, что всё это в настоящий момент не стоит на повестке дня. На ней стояли «оковы Версаля», и их нельзя было просто разорвать, однако возможно мало–помалу ослабить, посредством умной политики приспосабливания. С этой политикой он не был нечестен, в крайнем случае, иногда — фразами, в которые он себя одевал. Примирения с Западом он в действительности желал, и с Россией он не искал ссоры. Для чего? Насколько он извлёк уроки из Первой мировой войны, вражда с другими великими державами не оправдывалась для Германии. Для него также было само собой разумеющимся, что побеждённая и ослабленная страна, интересы которой он представлял, не могла вести разговор тем же языком, каким вёл его могущественный рейх его юности. Наложило ли свой отпечаток на его внутренние воззрения приспосабливание к реальности, которое он как таковое честно проводил, превратился ли националист в конце концов вследствие практики и привычки наполовину в интернационалиста — или превратился ли бы, если бы он прожил дольше: этого очевидно он и сам не смог бы сказать.

В другой области в нём более отчётливо произошло такое внутреннее превращение: из убеждённого монархиста Штреземанн с течением времени превратился в сознательного республиканца. В январе 1919 года он послал кайзеру в Доорн [59]

телеграмму с изъявлениями преданности по случаю дня рождения, и в феврале ещё он публично заявлял: «Я был монархистом, являюсь монархистом, остаюсь монархистом». Однако уже в 1922 году после убийства Вальтера Ратенау он предложил своей партии голосовать за закон о защите республики. «Споры о государственной форме в дни этой тяжелой нужды нашего отечества следует оставить. Мы убеждены в том, что восстановление Германии возможно только на основе республиканской конституции». В 1928 году он даже вышел из Кайзеровского яхт–клуба, с тем обоснованием, что министр республики не может принадлежать к организации, которая всё ещё носит такое имя. При этом в теории он даже всё еще считал монархию наилучшей формой государственного правления, и определённую сентиментальную привязанность к кайзеровским временам он сохранял на протяжении всей жизни. Однако ожесточённая и бесплодная борьба между монархистами и республиканцами, которая заполняла годы Веймарской республики и о которой ныне едва ли имеют представление, со временем делала его всё более нетерпеливым. Теории и сантименты были не для реалиста Штреземанна.

Через это он стал одинокой фигурой, поскольку реализм в Веймарской республике был востребован гораздо менее, чем в нынешней. Трудно определяемым способом Штреземанн стоял между правыми и левыми. Он возглавлял небольшую правую партию, и он служил преимущественно в правительствах правых; однако внешняя политика, которую он проводил, находила своих приверженцев почти исключительно у демократических левых. С другой стороны, они ему не доверяли, поскольку во внутриполитических делах он в конце концов всё же остался консерватором. Его экономические и социально–политические взгляды сегодня определили бы как консервативные, если даже не реакционные. Правда, со временем он этим взглядам придавал всё меньше значения. Важнее было то, что он вообще удерживал республику в управляемом состоянии, создавал коалиции и компромиссы, и тем самым поддерживал прочную основу для своей внешней политики. В этой работе, которая постоянно идёт рядом с внешнеполитической, он себя изнурил. Можно сказать, что она в конце концов стала непосредственной причиной его смерти.

Летом 1929 года снова участвовал в важных и щекотливых, затяжных международных переговорах. На Гаагской конференции в августе речь шла о предполагаемом окончательном урегулировании вопроса о репарациях и одновременно о досрочном освобождении последней оккупированной французами территории в Рейнской области. С этих переговоров он должен был поспешить в Женеву в Лигу Наций, где Бриан предложил первый неясный план для объединенной Европы. Среди этого внешнеполитического высочайшего напряжения в Берлине — ещё раз — разразился правительственный кризис, вызванный его собственной партией. Она отклонила незначительное повышение взноса в систему страхования по безработице и угрожала по этой причине покинуть коалицию. Штреземанн вынужден был вернуться в Берлин, чтобы найти некий компромисс и спасти правительство.