В тени истории

«Если я не говорю о провидении», — писал он однажды, «то это постольку, поскольку мои права, мои раздоры, моя персона и всё государство представляются мне слишком ничтожными предметами, чтобы быть важными для провидения; пустячная и детская человеческая ссора не достойна того, чтобы занимать вас, и я думаю, что нет никакого чуда в том, чтобы Силезия лучше находилась в руках Пруссии, чем Австрии, арабов или сарматов; так что я не злоупотребляю столь святым именем при столь не священном предмете». Я нахожу это восхитительным. Эта неустрашимость во взгляде на своё собственное ничто, эта способность действовать — и действовать величественно — без веры! Если бы даже и не было другого, то и одним этим он заслужил прозвище, которое ему дали уже два столетия назад и которое он всё ещё по праву носит: Фридрих Великий.

(1969)

Владимир Ленин: реальный политик революции

Победа Ленина лишила революцию чар. Она послужила свидетельством двоякого плана: что революция может победить и что и её победа не меняет ничего.

Возможно, что это более чем случайность — то, что оба великих реальных политика новой истории, Бисмарк и Ленин, предпочитали одно и то же музыкальное произведение: Сонату Бетховена в f-Moll, Опус 57, так называемую «Апассионату». Оба интереснейшим образом выразились о действии, которое эта музыка производит на них: «Это как борьба и рыдания целой человеческой жизни», — говорил Бисмарк, и затем, внешне противоречиво: «Если я часто слушаю эту музыку, то я всегда становлюсь очень отважным». Ленин был ещё обстоятельнее и ещё более противоречив: «Чудесная, нечеловеческая музыка», — говорил он. «Но слишком часто я не могу эту музыку слушать. Она действует мне на нервы. Хочется гладить по голове людей, которые живут в грязном аду и тем не менее могут создавать такие прекрасные произведения. Но нельзя никого гладить по голове, иначе руку откусят. Бить по голове следует, безжалостно бить, хотя наша цель — устранить всякое насилие над людьми. Наша задача дьявольски тяжела».

Интересно то, что оба они, очевидно, были равно восприимчивы к трагическому звучанию Бетховена, и всё же реагировали на это почти с точностью до наоборот. Бисмарк мог слушать его не слишком часто, поскольку он ожесточал его, Ленин предпочитал его слушать не слишком часто, поскольку эти звуки размягчали его, в то время как он же хотел и должен был быть жёстким. Что здесь молниеносно выявляется, это различие между чистым политиком и реальным политиком, который одновременно является революционером. Для одного это " борьба и рыдания целой человеческой жизни», пьеса героических напрасных взлётов и грандиозно отчаянных крушений, трагическая картина мира «Аппассионаты» Бетховена, самоутверждение: таков мир, столь ужасен, столь пропащий и одновременно столь чудесный. Недостаточно часто может он смотреть в глаз Медузы. Это делает его отважным. Другого это разрывает. Он не выносит этого часто. Всё же он хочет изменить мир. Мир должен стать дружественным, человечным, мир без насилия. И всё же вынужден и он, как раз ради этих целей, использовать насилие, рубить головы там, где он хочет гладить по головам. И реальный политик революции также находится как раз под впечатлением трагического, и он также не может уйти от восхищения. Реальный политик и трагедия, их тесные взаимоотношения, даже их идентичность — кажется особенно странным, что они захотели проявиться именно в Ленине.

На первый взгляд история Ленина кажется противоположной трагедии, и является она именно success story [54]. Революция, которую подготовил и произвёл Ленин, была победоносной. Государство, которое он основал, пережило все штормы и сегодня оно могущественнее, чем когда–либо. Ленин стал прославляться и почитаться в коммунистическом мире, как едва ли какой человек прежде. Можно напомнить об обожествлении Цезаря и Августа в императорском Риме. Триумф при жизни, посмертная слава — чего ещё можно желать? И, тем не менее, Ленин был трагической фигурой. Трагическая фигура при жизни, принесённой в жертву, которая окончилась в отчаянии, и трагическая фигура также и в жизни после смерти, в историческом воздействии, которое столь отличается от того, к чему он стремился. Его трагедия — это не трагедия провала, это трагедия удавшегося; и это делает её лишь ещё величественнее.