В Точке Безветрия

Мы вышли в туман, мокрая трава была нам по пояс. Перед нами простиралось огромное поле, утопающее в высокой траве, по которой медленно стелился туман цвета топленого молока, чуть пожевывая кончики зеленых стеблей. Изредка, то тут, то там, виднелись верхушки палаток, наших временных пристанищ, а, впрочем, на этой планете все пристанища – временные. Стояла пронзительная тишина, какая может быть только когда несколько сотен здоровых молодых тел, набегавшись, напрыгавшись, напившись и накурившись всякой дряни, случайно переспав с абсолютно «не тем человеком», но еще не зная об этом, сказочно спят в палатках, и верят, что наутро их «Праздник непослушания» продлится вечно и им за это ничего не будет…Почти одновременно мы вздрогнули от душераздирающего крика «Ваааааалераааааааа?!» Мы оглянулись. Из соседних палаток послышался приглушенный мат. «Валееераааааа!!», – надрывно, отчаянно раздалось еще раз. И мы увидели его. Героя всех последующих мемов, песен и народного творчества. Героя, который еще не знал, что он герой. Посреди чудесного тихого туманного поля шел абсолютно, вдрызг пьяный парень в рваной тельняшке и вытянутых на коленках спортивках. Его соломенные волосы торчали дыбом вверх так, как будто он олицетворял женскую поговорку «Я упала с самосвала, тормозила головой». Жестикулируя недопитой бутылкой водки, он останавливался у каждого входа в палатку и что есть мочи орал вовнутрь: «Валеераааааааа!». Его встречали мат и проклятия разбуженных людей, но это его ни фига не останавливало. Удивительно, что он еще ни разу не получил в глаз. Он шел, не теряя надежды найти своего дружбана Валеру, как неумолимая газонокосилка, заглядывая во все палатки по пути. Спустя годы у любого слышащего его тогда, этот крик стоит в ушах: душераздирающий крик отчаяния и слепой надежды. Мы немного похохотали над ним, и понадеялись, что он найдет своего Валеру раньше, чем наткнется на наш лагерь, иначе от него останутся рожки да ножки, разбуди он нашего режиссера. Мы почти дошли до леса, время близилось к пяти утра. Я еще раз тоскливо оглядел бескрайнюю поляну с торчащими верхушками палаток, выглядывающими из тумана. «Ну и где же мы его найдем?», – уныло спросил я. Васька растерянно пожал плечами и сделал пару шагов по направлению к озеру. «Да вот же он!» радостно закричал он, показывая куда то в траву и я увидел Сашку. Он лежал в высокой траве, весь мокрый, раскинув руки. Он не спал, но видно было, что ему очень и очень плохо. Лицо было очень бледным, волосы растрепались, черная рубашка была расстегнута и порвана на груди. Васька наклонился к нему: «Ух е-мое!Как ты, блин? Как тебя угораздило?» Сашка промычал что-то нечленораздельное. «Почему ты весь мокрый?», – спросил я, пытаясь схватить его за плечи. Сашка заикался от холода: «Кк-к-купался. Голова б-болела,д- думал, пройдет». Мы взяли его под белы рученьки и повели меж палаток. Изредка останавливались, потому что Сашка жаловался, что у него болит сердце. Мы шли очень медленно. Крик «Валераааа» становился все реже и реже, пока не затих на горизонте. «Во упорный»,– восхищенно сказал Васька. «А объем легких какой!», – поддержал я. Мы выглядели как двое друзей, которые тащат пьяного друга с вечеринки. Но мы оба знали, что Сашка болел, болел сердцем, и когда он с бледным лицом хватал воздух в наши короткие остановки, он не придуривался. Мы шли целую вечность обратно, и, наконец, пришли в наш лагерь. Ни позы ребят, сидящих у костра, ни выражение их лиц не изменились. Молодость меланхолично пропивала себя. У костровища стояли огромные баклажки с пивом, коробки с дешевым «студенческим» вином и кагор а-ля «Здравствуй, унитаз». Все это желудки ребят выдерживали исключительно потому, что были молоды(«а головы-безмозглы»,– хочется добавить мне, но я удержусь). Увидя нас, ребята издали несколько приветственных возгласов. Кто-то засмеялся, решив, что Сашка перебрал, а мы его где-то подобрали около бара и притащили. Раздались смешки, кто-то едко шутил про алкоголизм. Мы не стали вдаваться в подробности, просто запихали Сашку в его палатку, и, перебросившись парой слов, я уже было полез к себе обратно, довольный, что, наконец, досмотрю сон про девчонок в обтягивающих золотых эстрадных трико…В этот момент раздался душераздирающий вопль и Васька снова забарабанил по моей палатке. Я быстро вылез и увидел Сашку, тело которого словно сковывали конвульсии. Он вылезал из палатки, как «Чужой» из «Хищника-3». Ребята у костровища дружно ржали. Кто то крикнул: «Переигрываешь!», кто то мрачно сказал: «Это ж надо так нажраться». Кто-то мрачно констатировал: «Белочка». И тут я разозлился и сказал все, что думаю об этих молодых недоносках. Что легко ржать над «белочкой», в то время, как у человека сердечный приступ у них на глазах. Да, конечно, Сашке не стоило пить, зная его болезнь, но «кто без греха, тот пусть бросит камень». Ребята как то быстро замолчали, а мы с Васькой опять подхватили Сашку и собрались тащить его в медпункт. Очень скоро стало ясно, что идти он не сможет. Даже полностью облокотившись на наши плечи, он не мог сделать и пары шагов, ноги его были как мягкие веревки, не стояли совершенно. Кто-то из перепуганного молодняка вызвался добежать до медпункта. Ребята подавленно молчали, поняв, что это всё не шутка. Я убирал мокрые от пота волосы с Сашкиного лба и следил за тем, чтобы он не заснул, потому что если бы он потерял сознание, наши дела пошли бы хуже. Наконец пришли два больших медбрата с носилками, мы погрузили туда Сашку и пошли за ними. Васька бежал за носилками, как собачонка, путаясь у огромных медбратьев под ногами, поднимал длинные Сашкины руки, которые свисали плетьми, обратно на носилки, и все бормотал: «Осторожнее! Ему же больно! Осторожнее!». Его затащили в огромный белый шалаш с красным крестом, а мы с Васькой сели курить под дерево. Я вообще-то не курю. Редко-редко, в баре, когда выпью. Но тут Васька достал из кармана дурацкой клетчатой рубашки заныканную сигарету, я молча взял и закурил. Над лесом вставал сонный розовый рассвет, медленно, как будто он вообще заблудился и должен был быть в каком-нибудь идеальном Майами, а не над палаткой со страдающим Сашкой и нелепыми нами. Мы сидели на пне и молча курили. Васька тихо сказал: «Он мог бы помереть», я ответил: «Ага». Больше мы не произнесли ни слова. Потом вышел врач, снял перчатки и сказал: «Меньше пить кофе вашему другу надо». Васька обрадовался и затараторил: «С ним всё в порядке? Все хорошо? Правда!?Ой!Ура! А так-то да, он у нас большой кофеман». «И вообще пить ему нельзя», – добавил врач и многозначительно посмотрел на нас. Мы смутились. Можно было бы подумать, что мы его верные друзья- алкоголики, и вечно соображаем на троих. Васька спросил, можно ли зайти к Сашке, но врач мягко отправил нас восвояси, сказав что Сашка под уколами и не надо его беспокоить сейчас. Мы с Васькой медленно шли по дороге, обрывая листья. Уже рассвело и вовсю заливались птицы. Моя голова была чугунной от усталости и я подумал, что мне уже ни за что не вспомнить свой сон. Когда мы подошли к нашему костровищу, Васька пожал мне руку и сказал: «Спасибо». Я кивнул головой, полез в палатку, но, прежде чем застегнул молнию на ней, услышал, что Васька хлюпает носом меж сосен, и я бы не осудил его, если бы оказалось, что он плачет. Я бы и сам, честно говоря, не отказался бы, если бы мог. Все мои слёзы остались в подростковом возрасте, с тех пор я – пустая кочерыжка. Я уткнулся головой в мою толстовку, которая служила мне подушкой, и провалился в черный сон, где постоянно по кругу вертелся один и тот же сюжет: во всю длину нашего поля стоят солдаты, они берут ружья на изготовку, а я бегаю перед ними и кричу одну и ту же фразу: «Он не бухает, он болеет! Он не бухает, он болеет! У него сердце!» А они смотрят на меня презрительно и осуждающе, и ничего не говорят. Когда они взводят курки, я оглядываюсь и вижу на другой стороне поля Сашку, на груди у него нарисована огромная черно-белая круглая мишень. И черный страх хватает меня за сердце, я понимаю, что не успел.