В царском кругу

Единственный раз в жизни я была в таком состоянии — словно меня изваяли из мрамора, и я не могла пошевелить ни одним мускулом на лице. Меня будто охватил столбняк.

Так я стояла, опершись о колонну, такая же неподвижная, как она, и смотрела в пустоту. Но вдруг я заметила с противоположного конца ротонды устремленный на меня взгляд Рылеева. Этот пристальный взгляд вывел меня из оцепенения. Что он означал? Была ли это ненависть, триумф или жалость? По правде говоря, я не придала ему большого значения, но он разбудил во мне какое-то психологическое любопытство.

Государь вернулся очень скоро, несмотря на то что принял как будто много посетителей.

Воскресные аудиенции обыкновенно проходили наспех, о чем я всегда сожалела, поскольку на них, помимо низкопоклонников, являвшихся поблагодарить за очередной чин или иную милость, часто бывали люди, приехавшие издалека: губернаторы, губернские предводители дворянства из провинции, а они-то уж имели право надеяться на большее, чем простое приветствие и короткую фразу, брошенную на ходу.

А в тот день все мы — увы! — стали свидетелями установления нового безотрадного порядка, тем более сомнительного, что он не был введен официально. У меня душа обмерла при мысли, что такой порядок водворится по всей России.

Нас пригласили к обеду. Государь сел на свое обычное место (в прошлом место Государыни). Слева от него графиня Тизенгаузен, справа — Юрьевская. Между нею и мною — князь Суворов, который, к моему великому удивлению, немедленно принялся ухаживать за восходящей звездой. Бедняга!

Я впервые услыхала голос княгини и была поражена его вульгарностью. Она говорила, почти не открывая рта, и, казалось, слова ее выскакивали сквозь нос. Молчание ей более всего шло к лицу. Оно украшало ее во всех отношениях.

Прежде, замечая ее издали на балах, я находила ее весьма красивой. Она и теперь сохранила остатки красоты — великолепный цвет лица и приятного оттенка светлые волосы, — но черты ее расплылись и отяжелели, а талия округлилась, как у матроны. Лицо имело овечье выражение, а глаза навыкате, как у всех близоруких людей, не выражали ничего. В ней ощущалась какая-то небрежность во всем и полное отсутствие благородства. Вот все, что я могла различить сквозь туман, все еще окутывавший меня. Это описание верно настолько, насколько бывает верным первое впечатление. Ручаюсь, что оно не продиктовано моей неприязнью. Я знаю немало людей, которые, рисуя портрет княгини Юрьевской, пользуются не столь светлыми красками.

Во время обеда шел пустой и натянутый разговор. Я видела, что Государь обратил на меня внимание, и, понимая, как ему неприятно мое молчание, решила вставить слово среди прочих глупостей, говорившихся за столом. Я долго подыскивала слово, и, когда наконец нашла его, из моего горла раздался такой хриплый звук, что я сама испугалась и быстренько замолчала. Не помню, чем кончился этот злосчастный обед. Как только я освободилась, немедленно побежала к Антуанетте Блудовой. Она первая приняла к сердцу мой поток возмущения и горя. Было ощущение, что и меня, и всю Россию обесчестили. Со слезами, с неистовством бури, которая, медленно собирая тяжелые тучи, наконец разражается и содрогает всю природу, я изливала ей свою душу. Еще бы немного, и я бы затопала ногами и закричала, как возбужденный ребенок: «Я не хочу, не хочу!»

Да, я не хотела, но то, чему я так противилась всеми силами души, стало свершившимся непреложным фактом!

Добрейшая Антуанетта имела столько такта, что не прервала моей безумной вспышки. Она не журила меня, а поняла и пожалела. Ее спокойствие привело меня в чувство, мне стало стыдно за свою вспыльчивость, я почувствовала себя виноватой перед Богом. «Бог определил нас не на гнев».

Я описываю события, ничего не убавляя, и если я касаюсь столь интимных переживаний, то единственно для того, чтобы показать, до чего мы все дошли в ту пору.

Первый публичный выход княгини Юрьевской 21 декабря дал нам понять, что это пробный шар и скоро все маски будут сброшены.

Так оно и случилось. Под Рождество княгиня показалась вновь, только процессия шла в ином порядке. Государь вошел в церковь, держа под руку Великую княгиню Цесаревну, за ними следовали остальные члены семьи.

Княгиня Юрьевская появилась лишь к началу молебна и уселась у входа в церковь. Почему она сидела? Никто так и не понял. Она была молода (тридцать три года), крепка физически и весьма здорова.

Позже состоялся обед в так называемых морганатических комнатах. Я не удержалась и в душе рассмеялась при виде того, как Великие князья устремились к настоящим княгиням, предлагая им руку, хотя обыкновенно они пренебрегали своим долгом вежливости.

Юрьевская шагала позади всех рядом с принцессой Терезой Лейхтенбергской, которой Государь поручил ее.

В тот день во дворце собралось великое множество августейших особ, и мы, простые смертные, без труда могли найти себе место за другими столами, чтобы наслаждаться свободой действий подальше от фаворитки.