В ту осень яблони зацвели во второй раз

— На чёрта они сдались! — в сердцах ответила бабуля. — Кому они нужны? Ране приезжала скупка, всё забирала подчистую: и с червяками, и с гнильцой, всё годилось на плодово-выгодное да на повидло, а счас? Только на бормотуху. Да много ли её надо старухам? Говорят из турок да марокк дешевле привезти. Как это: издаля и дешевше? А? — сердито уставилась на образованную внучку.

Та снисходительно улыбнулась.

— Да вот так! — а как, не объяснила. — Просто народ у нас теперь своего не хочет, заелся, ему подай чужого, хотя оно и дерьмо в красивой упаковке. Пацаны вон от семечек морщатся, им подай кириешки. Мясо из Бразилии везут, с того конца света, а вашего деревенского не берут, говорят, вид нетоварный. Пусть отрава, зато оттуда, подай нам того, что там едят. А они и не едят, а нам сбагривают дешёвку втридорога, как американцы окорочка, напичканные антибиотиками. Народ изголодался, хватает. Сейчас, мол, поем, а там будь что будет. — Внучка сама того не желая, подлила желчного масла в бабкин огонь. — Наши куры, оправдываются, жёсткие, не разжуёшь, а то невдомёк, что тамошние мягкие от химии, желудком не перерабатываются, а откладываются на задницах баб да на пузах мужиков, оттого и народ становится с виду безобразным.

Бабка критически оглядела союзницу.

— Ты-то зада не наела, а у меня-то с чего? — изогнулась, кряхтя, поглядеть на свой массивный зад.

Маша рассмеялась.

— У тебя это трудовой мозоль, — и обе расхохотались, радуясь простому объяснению. — Ладно, пойду, соберу на жор.

— Иди, иди, — бабка утёрла фартуком выступившие от смеха слёзы. — Порастряси жирок на заднице. Родишь когда-нибудь, — старая вздохнула, не чая заиметь внука, — враз вширь раздашься и без заморских кур.

— Рожу, рожу, — пообещала послушная внучка и снова вышла в сад-огород. Не удержавшись, бросила искоса мимолётный взгляд на форточную амбразуру. Ни-ко-го. «А жаль», — и сама себе улыбнулась, неожиданно поняв, что хочется мужского взгляда. Хотя, какой он там мужик? Так себе, недомужик ещё, первокурсник, наверное. В том возрасте, когда за девками в щёлку подглядывают. «Ну и не надо, ну и фиг с тобой!» — даже обиделась и стала выбирать из падалицы целые румяные яблоки и укладывать их в большую миску. Набрав, оглянулась ещё — смотрит, однако, негодник. Стало легко и весело. Подняв миску, заинтересовалась, не видя, цветами, наклоняясь и изящно изгибаясь тонким девичьим станом, не испорченным родами, намеренно показывая себя со всех сторон. Тот всё смотрел и смотрел, не отрываясь, а она разглядела только широкоскулое бледное лицо, короткую русую шевелюру и светлые глаза неопределимого издали цвета. «И чего, бесстыжий, пялится?» — подставлялась под жадные взгляды. «Не торчать же мне в саду, пока не исчезнет?» Вздохнула и с сожалением завершила самопоказ, но в дом вернулась взбодрённой.

— Ба, может в ларёк надо зачем сходить?

— Иди, иди, промнись, — согласилась бабка и критически оглядела внучку. — Так, что ли, попрёшься?

Маша весело и задорно рассмеялась, ещё не остыв от слегка взволновавших её мужских смотрин.

— А что? Слабо?

Старая тоже улыбнулась.

— Давай, всех заплесневелых дедов взбаламутишь, из-за печек повылазят, инфарктов не оберёшься, — хмыкнула и хотела шлёпнуть бесстыдницу по голому заду, но та ловко увернулась.

— Ну, тогда придётся что-нибудь напялить.

— Не напяливай обстриженных штанов, они у нас не в моде.

Внучка опять засмеялась.

— Не надену, пойду в платье, специально лёгонькое захватила.

Ларёк был почти на другом конце деревни. Хозяйка, тётка Катерина, унаследовав домишко почившей в бозе матери, чересчур набожной, чтобы задержаться на земле, привезла из города мужика в маленьком раздрызганном фургончике, а на тракторе — старый облезлый, когда-то белый, ларёк с сохранившейся поверху вывеской «…ороженое», решив облагодетельствовать деревенцев мелкой торговлей не портящимися, даже если у них вышел срок, товарами: хлебом, разными крупами, мукой, растительным маслом, задубелыми конфетами и затвердевшим печеньем, ещё кое-чем и всякой галантерейной ерундой, включая так необходимые в деревне гвозди. Оборзев, Катя даже попыталась приобщить аборигенов к пиву, приволокла пяток ящиков полуторалировых посудин с обнадёживающим ярлыком «Медвежье», но оно оказалось липой, помойным пойлом, и стоило-то дороже самогона, так что мужики, высосав всё — не выбрасывать же добро зазря — и обгадив задний угол ларька, снова перешли на местный целительный и экологически чистый, хотя и мутный, продукт, тем более что почти в каждом дворе исправно трудился собственный самогонный аппарат, сохранившийся ещё чуть ли не со времён царя-батюшки.