В тумане тысячелетия

Все древние саги свидетельствуют, что обращение мужа с женой запечатлёно было любовью и уважением, не вредя значению мужа как главы семейства. Жена имела великое влияние на образ действий мужа. Она часто усмиряла его гнев, а иногда и сама подстрекала на смелое дело; её советы и убеждения, если только были проникнуты умом и мужеством, редко не имели успеха. Часто смелость жены вызывала уважение мужа.

О счастливых супружествах саги повествуют сухо и просто: «Они жили друг с другом долго и счастливо». О многих мужьях они выражаются так: «Он любил её, как свои очи».

Нередко отчаянные вдовы не могли переживать мужей и умирали вместе с ними или, медленно снедаемые горем, доживали горькую жизнь. Вообще, можно сказать, что хотя по закону мужья имели неограниченную власть над жёнами, но на самом деле поступали с ними по правилам супружеской любви и взаимного уважения. В этом случае можно применить к скандинавам слова Тацита, что у них добрые нравы имели более силы, нежели хорошие законы в другой стране.

Этот угрюмый край пришёлся по душе славянскому изгнаннику... Его мрачность находила отклик в его наболевшей душе... Святогор чувствовал, что найдёт здесь успокоение.

Но кроме того, полная разных волнений и подвигов жизнь открывала пришельцу путь к славе...

6. Через десять лет

рошли десять долгих лет...

Короткое северное лето подходило к концу. Всё короче становились дни, всё чаще хмурилось небо. Ветер — не тёплый, приятный, навевающий прохладу после жаркого дня ветер лета, а сердитый, грозный, шквалистый, поднимающий в заливах громадные волны, — дул по целым суткам. Близилась хмурая северная осень.

Чем короче становились дни, чем реже выглядывало из-за низко нависших свинцовых туч солнышко, тем мрачнее становилось побережье, и летом-то не особенно приветливое. Точно шапкой некоего сказочного великана покрывались дымкой тумана угрюмые гранитные скалы. Поблекли, притихли леса, только с заливов доносились рёв волн и вой ветра, наводящие страх.

Край в это время казался как бы вымершим. Не красовались в водах залива паруса смелых викингов, спешивших на отдых в родные гавани, не слышался весёлый шум пиров, все обитатели попрятались в свои жилища и не решались выходить из-под кровли.

Да и мало их было на полуострове. Воины всё ещё в прошлое лето ушли, и нет о них никаких известий... Где-то они теперь? Что-то с ними?

Может быть, со своими удалыми викингами бьются они под стенами гордой Лютеции, может быть, хозяйничают на землях британских, а может, и в другие дальние моря увлекла их беззаветная удаль. Кто из них жив ещё и великого Одина славит, кто костьми лёг на поле брани...

С тревогой, с замиранием сердца вглядываются каждое утро женщины Сигтуны в бушующие волны залива: не покажется ли вдали среди пенящихся и ревущих бурунов парус, не придёт ли долгожданная весточка, ведь у них там мужья, у других — братья, отцы, а у третьих... те... кто во все времена и у всех народов сердцу девичьему всегда был мил и дорог.

Тоскует, ни на минуту не зная покоя, и дочь старого конунга Белы.

Сед, дряхл, угрюм старый Бела. Выцвели за многие годы его глаза; стали белы, серебристо белы, как первый снег, его волосы; кожа вся в морщинах, а посередине лба залегла глубокая складка — след дум глубоких, тревожных и тяжкого горя...

Много, много этого горя перенёс седой Бела. Нужна была вся крепость норманнская, вся мощь северная, чтобы выстоять против него, не пасть в непосильной борьбе с ним. Сын Белы — красавец писаный, Ингвар, надежда старика и всех сигтунцев, — сложил свою буйную голову в битве со свирепыми британцами, и остался Бела среди народа своего один-одинёшенек с малюткой-дочерью Эфандой.

Вспоминалась старому конунгу и другая потеря, менее тяжкая, чем потеря сына, но всё-таки сильно потрясшая его сердце.

Был у него племянник, сын его брата, правителя далёкого Урмана, Олоф. Был он молодец, каких мало и среди неукротимых сынов севера насчитывалось. Смелость и отчаянность его в пословицы вошли, и за них он стал любимцем самого грозы всей Европы ужасного Гастингса, друга-воспитателя славного Бьёрна Иернсида, сына старого Ладброка. Вместе с ними ходил он в дальние набеги и не вернулся из одного из них...

Что случилось с ним: пал ли он в битве с врагами, попал ли в неволю — осталось для всех глубокой тайной. Видели Олофа, бившегося с франками в первых рядах, а потом вдруг исчез у всех из глаз, и с той поры не было о нём ни слуху ни духу.

Все жалели храброго молодца, более всего томились неизвестностью, но шло время, а время излечивает всякие раны. Олофа стали забывать, память о нём сохранялась только в сердце старого Белы, его любимца Святогора, да иногда вспоминала о нём Эфанда.

Святогор и Олоф большими были друзьями. Личные качества их — храбрость беззаветная, презрение к смерти — соединили двух молодцов, и перед тем, как пропал Олоф, решено было между ними совершить обряд побратимства, который их, чужих по крови, превратил бы в самых близких людей.

Но, видно, не суждено было этому свершиться...