В вечном долгу

— Письмо, Домна Никитична, я хотела отправить с ним, — не моргнув глазом, солгала Клава, но, почувствовав на себе пристальный взгляд хозяйки, залилась вдруг предательским румянцем.

— Письмо? Кому ты его?

— Разве мало людей!

— Людей-то много, Клавушка, да только, сдается, мы с тобой об одном горюнимся.

Домна Никитична позвала сына и ушла к нему в горницу сама. И только, вероятно, успела сообщить ему о приходе гостьи, как Сергей сразу же поспешил навстречу. Был он заспан, по-мальчишески взъерошен. Мать не вышла из горницы, и в избе они были одни.

— Доволен? Сама пришла, — Клава внимательно и ясно глядела в его глаза, и он смутился, пойманный на себялюбивой, гордой мысли, заговорил путано, сбивчиво:

— Что ты, Клава! Закрутился я… Пойми вот…

— Об этом потом, Сережа, после, — горячим шепотом прервала его девушка, по-прежнему глядя в упор на парня своими продолговатыми глазами. — Отец вот пошел за лошадью, а ты с ним не поедешь. Пойдем пешком. Я провожу тебя. Одна провожу. Потом пойду назад и всю дорогу буду плакать. Что молчишь-то? Я пошла, Сережа, и стану ждать тебя за мостом.

— Я приду, Клава. Сию же минуту смотаюсь. Славная ты моя…

Он хотел обнять ее, но она строго повела бровью и, склонив голову, вышла из дому.

— Чего она приходила? — поинтересовалась потом Домна Никитична.

— Чего, чего… Разве вы поймете? — неласково ответил Сергей.

Пряча глаза под низко опущенным платком, она сидела на упавшем телеграфном столбе у дороги, где обычно дядловцы поджидают попутные машины в город. Рядом стоял еще не обмытый дождями, но жирно подсмоленный у подошвы новый столб. Он тихо гудел, рассказывая о чем-то своем и грустном. Грустно и у Клавы на сердце. Ей кажется, что с отъездом Сергея наступит закат ее молодости, отемнеет вся жизнь. Каким коротким и крохотным оказалось у девчонки счастье. Лучше бы совсем не было его, тогда чего-то бы можно было ждать…

Она беспокойно поглядывала на мост — на нем ни души. А может, Клава просто ничего не видела своими затуманенными слезой глазами.

По дороге от города верхом на коне скакал шибкой рысью колхозный агроном Мостовой. Он, как всегда, без фуражки, в седле сидел легко и молодцевато. Увидев Клаву, придержал коня и свернул с насыпи дороги на поляну, подъехал ближе. Спешился.

— В город?

— Здравствуй, Алексей Анисимович.

— Я и так здравствую. Ты будь здорова. В город, спрашиваю?

— Туда.

Мостовой сел рядом, не выпуская из рук повода уздечки. Конь почти ткнулся головой в спину хозяина, потом отступил, оскаленными зубами почесал переднюю ногу и вдруг, сторожко вскинув голову, через большие чуткие ноздри потянул воздух.

— Клавушка, ты бы не ездила сегодня в город, — ласково попросил Алексей. — Семенные участки на пшенице я подобрал, — слушай, загляденье. Одно загляденье. Убирать надо — осыпаются. А у нас людей нету.

— Не пойму я тебя, Алексей Анисимович. У меня сегодня свое горе.

— Какое же у тебя может быть горе, когда осыпается семенная пшеница?

— Для меня хоть все вы осыпьтесь. Я Сережу провожаю.

— Ах, вот оно что. Ну-ну. Понял, Клавушка. Так бы и сказала. Но ты не печалься особенно, Клавушка. Разве мало у нас ребят остается?

— Все вы против него — нестоящие.

— Не хлестко ли?

— Может, и хлестко, да верно. А вот он сам идет.

Глаза Клавы весело заблестели, и вся она просияла, будто умылась радостью. Поднялась, совсем уже забыв о собеседнике.

В город пошли пешком. Чемодан Сергея несли на палке. Дорога до Окладина, все двадцать километров, лежала по берегу Кулима. Слева река. Справа идут поля и березовые перелески. От них пахло выспевшим хлебом, свежей соломой и подвянувшим березовым листом. Жаркое августовское небо какое-то белесое, выгоревшее: по нему нечасто плыли нежно-белые сверху и синеватые, как подмоченный снег, снизу облака. Дальше и ближе к земле облака были сдвинуты густо и тесно.

Шагалось легко, будто и не было у Клавы никаких печалей. Она давно разулась, приладила свои туфельки к чемодану и топала крепкими мягкими ногами по пыльной, присыпанной сеном и соломой дороге.

— Может, вернешься еще, — говорила Клава. — Не сдашь экзаменов и прикатишь. Или обо мне вдруг смертно затоскуешь….

— Тебя буду все время вспоминать. Вот такой, босоногой, простецкой, моей. А домой без института не вернусь.

— С виду, Сережа, из тебя хоть веревки вей, а на самом деле ты кремень.

— Батя — кремень, а не я. То, что я уезжаю, батино дело.

— А я, знаешь, Сережа, о чем думаю… Сказать? Не вернешься ты вообще к нам в Дядлово.

— Глупая ты, Клавка. Если я и задумаю бросить Дядлово, так все равно вернусь в него ради тебя. Ведь такой, как ты, мне, Клава, больше не найти.

— Скажешь тоже, не найти. Таких, как я, в городе пруды пруди. Забудешь. Чего уж там! Сердце у меня чует. Да ладно уж.

Клава опустила голову и вся, безутешная, жалкая, сникла. Долго шли молча. Чемодан, раскачиваясь в такт их шагам, поскрипывал ручкой. Где-то за перелеском фырчал трактор.

Клаве хотелось плакать.