Вагончик мой дальний

— Баста! — сказал Петька-недоносок. — Радио закончилось! — И посмотрел на меня. Может, в моем лице уловил что-то, что внушило ему подозрение.

— Пусть поет, — попросил я. — Кому он мешает?

— Мне мешает! — И, задирая к вагону голову, прикрикнул на певца: — Пре-кра-ти-ить вражеский фашистский язык! Слышь, ты?!

Ван-Ваныч замолчал. Не сразу ответил:

— Вы сами фашист. А еще вы убийца.

Даже я онемел от таких неожиданных слов. Ван-Ваныч никогда и никому не дерзил. Значит, и его забрало.

Петька-придурок вытаращился в сторону окошка и, приподняв винтовку, пригрозил:

— Скажи еще слово! Сейчас пальну!

— Ну пали, пали! — сказал Ван-Ваныч, переходя на «ты». — Когда-нибудь и ты свое получишь!

— Я когда-нибудь, а ты скорей! Запомни! — заорал Петька-недоносок и постучал прикладом по вагону. Поймав мой недоуменный взгляд, рявкнул: — А ты чо ряззявился? Шагай! И знай тоже… Мы завтра этих фашистов всех к ногтю! Чтобы заткнули свою вражью пасть! Навсегда!

Ван-Ваныч не счел нужным повторяться. Он свое сказал. А наш страж, зло подтолкнув меня в спину, а потом молчавшего все время Шабана, велел двигаться дальше. На ходу пригрозил, с ненавистью глядя на нас:

— Я вам покажу убийцу! Только вякните!

Нас подняли среди ночи, Шабана и меня. В вагоне у штабистов мы долго щурились, привыкали. Стекло у фанаря под потолком было выбито, небось, зацепили по пьянке, от яркого света болели глаза.

Вальку терзали долго за перегородкой Синий и Волосатик, а Леша Белый был на этот раз не в духе, еще бледней, белей, видать, разболелись старые раны. Он даже Зою не посадил на колени, а велел стоять за его спиной и наливать сивуху.

Наверное, ничто сейчас бы не помешало ей хоть разок взглянуть в мою сторону. Но она, опустив глаза, покорно и даже старательно прислуживала майору. В голову пришла странная мысль: а может, это вовсе не она пишет мне эти письма? Может, их сочиняет для собственного удовольствия сам Костик?

Не знаю, до чего бы я еще додумался, но тут объявились те двое вместе с пьяной и расхристанной Валькой. Так, втроем, они и пошли танцевать, если такое можно назвать танцем. Топтались, ударяя коваными сапогами в пол, аж вагон гудел, и что-то даже пытались петь под пластинку. У них выходило:

Тра-та-та, тра-та-та,Вышла кошка за кота…

Лешка Белый сидел, как всегда, опустив голову. Но в какой-то момент очнулся, уловил взглядом меня, потом Зою.

— А ты? Ты-то чего киснешь? — спросил в упор.

И, так как Зоя не отвечала, раздраженно продолжал:

— Ну и дура… Пока молода, наслаждайся… Я же тебя берегу… Берегу? Иль как?

Зоя, не подымая глаз, послушно приблизилась ко мне, протянула руки. Я медлил, боялся, что они будут холодней смерти. Вспомнилась сказанная ею фраза: здесь холодно, как на дне могилы. Смогу ли после ее писем вытерпеть ее же холод? Осторожно прикоснулся к ее рукам и обжегся. Сразу даже не понял, так ли горячо или мне показалось.

Шумные трататашники уступили нам середину вагона, бросившись к столу за выпивкой. А мы остались одни.

Сперва мы оба смотрели в пол, сомкнутых рук было для нас достаточно. Но я преодолел себя, чуть поднял глаза и увидел ее шею, подбородок, губы, нервно сжатые. Как в замедленном старом фильме, мы поплыли по волнам музыки, которая почему-то не оказалась на этот раз скрипучей, с механическими голосами. А может, мы ее и не слышали? Да, теперь я понимаю, мы слышали не ее, а самих себя. Вот в чем дело. Мы танцевали свой медленный танец под свою музыку. И вели при этом безмолвный разговор.

Я спросил ее:

— Ты моя отрада?

— Я твоя отрада, — отвечала она. — Твоя. Только твоя.

— Да, да. Я так и понял. И про терем, который похож на наш вагончик… Где нет хода никому…

— Но там есть другие слова! Разве ты не помнишь?

— Помню, помню… Никто не загородит дорогу молодцу…

— Никто не загородит, — подтвердила она. — Ни майор, ни придурок… ни столбы с проволокой!

— Была бы только ночка?

— Да! Да! Ночка! Ночка!

— А если станут стрелять?

— Я готова. С тобой я на все готова.

— Значит?

— Значит, дело за тобой.

— Но еще за тройкой?

— Какой… тройкой? — тревожно переспросила она.

Это было, и впрямь, неудачно. «Тройками» — это все знают — зовутся скорые суды.

— Ты ведь слышал? — спросила она. — Женщины рассказывали, как беглецов расстреливают…

— А мы-то в чем виноваты?

— Ох, не знаю, не знаю!

— Я знаю. Мы с тобой ни в чем не виноваты. Мы добежим до Москвы и там все расскажем…

— Добежим. Конечно, добежим…

И вдруг, как с неба, громоголосый окрик:

— Мол-ча-а-ть!

От неожиданности мы даже пригнулись, замерли, во мгновение превратившись в статуи.

Я осторожно оглянулся. Леша Белый, который стал белей белого, приподнялся с места и, оскалившись, вперился в нас, а его руки судорожно шарили по столу. Сейчас, сейчас запустит в бешенстве в нас стаканом или бутылкой… Но я не угадал. В руках откуда-то оказался у него пистолет. А может, он всегда тут на столе лежал, заставленный стаканами и снедью.

— Мол-ча-а-ть! — повторил он тише и опустился на стул.