Вагончик мой дальний

Ну понятно, что дорогой могут прицепиться военные патрули, проводники, урки, блатяги всех мастей… Тут всего понамешано, на то и война. Но в итоге все друг другу нужны, кучей-то легче и отпор давать, доказывать, упрашивать, помогать, потому и выживают.

Поезд — ковчег, тут всякой твари по паре, и всем надо спастись.

19

Первый день, как встали, мы провели в устройстве жилья. Чуть не сказал — гнезда. Перетрясли, просушили солому, починили лежак, промыли стол, лавку, а потом и пол, соскребли тонну грязи, и постепенно в избушке возник жилой дух. Приятно запахло сырым деревом. На следующий день удалось растопить и печку, я не догадывался, что надо открыть дымоход.

Когда сгустились сумерки и от деревьев и болотца повеяло холодком, заперли дверь изнутри на деревянную задвижку и вдруг осознали, что мы одни в своем доме. В доме, где можно говорить, никого не опасаясь. И не с чужого, пусть Костина, голоса, а сами по себе.

Говорить и слышать друг друга.

Пока колготились да оглядывались по сторонам, не было ощущения близости, а было ощущение близкой опасности. И хоть оно не исчезло, но отодвинулось. Призрачное пространство избушки, густой вокруг лес и мертвая, объявшая весь мир тишина внушали на этот вечер надежду, что здесь мы так запрятаны, что нас и правда не найдут. К крошечному окошку прилипла черная мгла, а мы, вдруг опомнившись, отложили дела, уселись на лавку и молча сидели, не решаясь идти спать.

Я зажег коптилку, синий едва мерцающий фитилек. Его свет раздвинул пространство и достиг темных стен, мы стали видеть друг друга. Лицо Зои, затушеванное сумраком, как, наверное, и мое, едва просматривалось сквозь колеблющиеся тени.

Как писалось в старых книжках: образ? Женский лик? Красивей этого лика я ничего в жизни не видал. Вдруг пришли сторонние, вроде бы не к месту мысли, что, вот, за стенами зимовья обезумевший мир, смерть, война, погоня, менты, кержацкие избы… А тут ничего, кроме этой женщины. Но в том-то и дело, что ни война, ни менты, ни лес — никто не в силах что-то изменить в мироздании, если еще существует женщина. Все уйдет, минет, канет в лету, а образ женщины, ее светящийся лик будут вечно. Как на древней иконе, где сквозь черноту досок проглядывает вечно молодой лик Богоматери.

Не знаю, сколько мы пребывали в молчании. Да мы и не молчали. Каждый из нас про себя повторял то, что прежде доносил через Костика.

Но первой подала голос Зоя. Она спросила:

— У тебя были… женщины?

— Нет, — сказал я.

— Я так и думала.

— Почему?

— Не знаю. — Я видел только ее губы. — У меня тоже мужчин… никого…

Я не спросил, хотя должен был, наверное, что-то спросить. Не хотелось ни вопросов, ни ответов. Они сейчас ничего не значили.

— Я правду говорю. То, что ты знаешь…

— Не знаю, — перебил я.

— Но то, что ты знаешь…

— Я ничего не знаю!

— …Не со мной. Правда. Я не только про душу, про тело. Оно не чувствовало… Не принимало…

Я не стал отвечать. Произошла долгая, мучительная пауза. Зоя протянула руку и прикоснулась к моей руке. Я даже вздрогнул, так было горячо.

— Верь мне, — произнесли ее губы.

Я смотрел на ее губы. Мне захотелось ее поцеловать. Так сильно поцеловать, чтобы она задохнулась и больше бы не произносила никаких слов. От них было больно.

— Не было! Не было! — повторяла громким шепотом, приблизив ко мне лицо. — Ты ведь веришь мне? Ни-че-го не было!

Я ее поцеловал. Не дал ей договорить. Поцелуй означал, что мы оба знаем: мы друг у друга единственные. А когда освободил ее губы, я первым сказал:

— Я тебя люблю.

— Да. И я тебя. Навсегда.

— Что бы не случилось…

— Не случится, — подхватила она, не дав мне договорить. — Мы будем вместе сегодня, завтра… Всю жизнь! — И, взяв за руки, потянула меня к нашему лежаку. — Пойдем… Пойдем…

Она стала задувать фитилек. И, когда к нему приблизилась, вытягивая губы, всего-то мгновенье свет пал на нее особым образом, снизу, я вновь уловил, поразился ее необыкновенности. А потом, в черноте зимовья, чуть помедлил, не поддаваясь ее усилиям, чтобы еще раз услышать: «Пойдем, пойдем, любимый!».

О Господи! Это мне?

Она привела меня к лежанке, которую мы так добросовестно готовили. Уложила. Обняла. И замерла… И все…

Все. Я правду говорю. Ничего в ту ночь у нас не было.

Мы ощущали друг друга, мы слышали дыхание, мы чувствовали тепло, жар, который охватывал нас обоих. Никогда в жизни я не был так головокружительно счастлив, как в ту безгрешную ночь…

Мы догадывались, что зимник был для нас самым безопасным местом в мире. Когда поведет нас узкоколейка навстречу роковому случаю, Зоя выскажет странную догадку.

— Ты не подумал, что случай все время водит нас по рельсам? Только сбежали, отклонились, сразу опасность… Может, это судьба?

— Судьба — двигаться по рельсам?

— Нет, нет! — отмахнулась она. — Я имела в виду предназначенность дорог…

— Кто их нам назначил?

— Я же говорю: судьба. И главное — невозможность свернуть.

— Уже свернули!

— Ты говоришь о зимнике? Но зимник — тот же вагончик… Только без колес…