Вагончик мой дальний

Грешен, я тогда не расслышал, не проник в смысл ее слов о том, что она, как Васька-чудодей, слышит голос судьбы, которая предрекает нам последнюю ночь. Что еще нам этот голос предрекает, она не сказала. Сейчас уверен: она знала про нас все наперед.

Но, если на чистоту, оставлять избушку мне тоже не хотелось. Ждать до обещанной золотой свадьбы долго. Однако один день и одну ночь из назначенных пятидесяти лет мы можем себе позволить побыть тут, послав подальше людоедов, шакалов, охранников, штабных крыс… Чур-чура! Их нет! Нет! Нет!

Последние слова я произнес вслух. Зоя тут же возразила:

— Они есть. Они, правда, рядом. Но мы с ними разделаемся! Вот увидишь! А сейчас разожги посильней костер. Времени не так много. А у нас все-таки свадьба.

— Вдвоем?

— Вдвоем. — И добавила почему-то шепотом, хотя нас никто не мог услышать: — Дойдем до Зыряновки… Если там церковь, мы попросим обвенчать. Ты согласен?

Я подумал сразу, что никакой там церкви не будет, а если была, то все порушено, как в Таловке, где мы работали на Мешкова. Крест скинули наземь, попа арестовали. Так старухи рассказывали. А в церкви соорудили склад, где мы перебирали мороженую картошку, отгороженную посреди алтаря старыми иконами.

Но я не стал расстраивать Зою. Я сказал, что согласен.

— Тогда готовься.

— Как?

— Не знаю. Подумай о жизни. Вот как.

Капризно передернула плечами и величаво удалилась в избушку. Я смотрел вслед, на загорелые стройные ноги, узкую девичью спину.

Вдруг подумалось, что с появлением своего дома, которым стала избушка, пусть на сутки, на несколько часов, в нас самих что-то изменилось. Особенно это ощущалось в поведении Зои. Она почувствовала себя женщиной, хозяйкой, могущей заботиться, вести хозяйство, даже повелевать. У нее голос, манера поведения стали иными. И мне, вот какая странность, это нравилось.

Я натаскал сушняка для костра, потом пробрался к узкоколейке и, прячась за кустами, понаблюдал за обстановкой. Убедившись, что нам ничто не угрожает, стал отползать назад и вдруг наткнулся на женщину, в белом платочке, с берестяным коробом для ягод. Несколько мгновений, вытаращившись, она смотрела на меня, будто увидала лешего, уронила наземь короб, рассыпав синие ягоды, и бросилась наутек. Только кусты затрещали.

Но и я растерялся. С опозданием сообразил, что о нас, как рассказывал бородач, расписано и наговорено по району такого, что мудрено не испугаться, так застращали население. Кто ж после этого не деранет, встретив в тайге опасного преступника!

Однако Зое об этой встрече я рассказывать не стал. Зачем портить праздник?

Горел костер, рыжее пламя колебало ветки на ближайшем дереве. Зоя сидела ко мне спиной, но, когда повернулась, я ахнул: на голове был венок из голубых цветов, шею украшало ожерелье из ягод поспевающей рябины, на запястьях рук травяные браслеты. Да и вся дорожка от крыльца до костра была выстлана ромашкой.

— Ты пришел? — спросила странно, не взглянув на меня. — Тогда встань вот сюда…

Я торопливо отряхнулся от травы, приставшей в кустах, и послушно встал рядом, ощутив странную робость. Впервые подумалось, что все у нас происходит по-настоящему.

— Дети мои! — произнесла Зоя высоким голосом, обращаясь в пустоту перед собой. — Дети мои! Повелел Бог без благословения родителей, которых здесь нет, но которые были бы счастливы все это видеть, сочетаться законным браком преступным беглецам, Антону и Зое…

Согласен ли ты, Антон, взять в жены девицу Зою?

— Согласен, — сказал я и не узнал своего голоса.

— Согласна ли ты, девица Зоя, выйти замуж за юношу Антона? — спросила Зоя, и сама себе ответила: — Согласна.

Зоя взяла с импровизированного стола туесок, в котором была вода из ручья и, отпив глоток, подала мне. Размашисто швырнула туесок под ноги и, наступив, сказала:

— Пусть так под нашими ногами будут потоптаны те, которые станут сеять между нами раздор, а не любовь!

— И все шакалы! Все шакалы! — вскричал, не сдержавшись, я.

Зоя никак не отреагировала на мой выпад. Она вдруг опустилась на колени и стала снимать с меня обувку. Я попытался протестовать: ботинки из брезента были рваными, а носков вообще не было. Но Зоя резко одернула: «Молчи, Антон… Так надо!».

Аккуратно сняла ботинки, влажными руками отерла мои ноги, я только сейчас углядел, что они все в занозах и ссадинах, низко наклоняя голову, поцеловала одну ногу, потом другую.

До сих пор помню чувство, которое испытал: я обмер от ее поцелуев… Голова закружилась… Чуть не упал… Разве я мог представить, чтобы Зоя, такая гордая, независимая, мне — ноги!

Но это не все. Мою босую ногу она положила на свою голову, так что я почувствовал кожей ступни через густоту ее волос горячее прикосновение… И замерла. Потом поднялась, отстранено сказала:

— Ну вот. Все. — И, чтобы не было вопросов, добавила: — Так делали в старину в знак вечного послушания перед мужем.

Она сняла свой венок. Осторожно, чтобы не порвать, надела на меня и подтолкнула к избушке.

— Теперь иди. Я скоро буду.

— Лучше постерегу. — Я указал в сторону дороги.

— Постереги, — согласилась она. — А я должна побыть одна.