Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Наверно, он поступил правильно. О содержании его оправдательного письма знала лишь группка партийных и литературных чиновников, зато ритуал был соблюден, и позиции автора внутри Союза сохранены тоже. Чуть позже он мне признался, что послушался Георгия Маркова, чей совет был куда весомее и полезней, чем мой. Министр литературы (по официальной терминологии первый секретарь Союза писателей), Марков благоволил Леве, потому что не раз ездил с ним в ГДР, где Лева исполнял роль его переводчика и вводил в тамошний литературный круг.

Вместе со своей женой, тоже считавшейся писательницей, — Агнией Кузнецовой, — Марков был приглашен на пятидесятилетие Левы, — через год после того, как «Правда» его отхлестала, — и сидел рядом с юбиляром, как заправский свадебный генерал. Я балагурил в своем застольном спиче, вспоминал звенигородские времена, подтрунивал и вышучивал виновника торжества, стараясь снизить пафос слишком уж паточных восхвалений, ибо Лева для меня был другом, которого я любил, а не «выдающимся переводчиком и публицистом». Но Маркову, как и жене его, сидевшей рядом, не нравился этот фривольный тон — они пришли на официальное мероприятие, а не на дружескую пирушку, где им обоим, по их положению, было, конечно, не место. Я отчетливо видел генеральское недовольство в сверлящем взгляде, которым он меня, не мигая, пронзал. Чем больше смеялись другие гости, тем он становился мрачней. Ни один мускул не дрогнул на его лице, пока я выступал. Поразительно серой личностью был этот писательский старшина! Столь же серой, сколь и все кремлевские олигархи, которые и вознесли его на этот высокий пост…

У Агнии Кузнецовой и моей мамы (обе — сибирячки) была общая учительница литературы — Евгения Николаевна Домбровская, муж которой, талантливый юрист, когда-то работал и близко дружил с моим отцом. Евгения Николаевна, бывая у нас, часто делилась впечатлениями от книг, написанных теми, кто был ей, естественно, небезразличен: Марковым и его женой. Обращалась всегда не ко мне, а к маме:

— Симочка, ну какие же это писатели? Если это писатели, то я, стало быть, уже не разбираюсь в литературе. Хотя Агнию я очень люблю, да и Георгий Мокеевич, по-моему, человек неплохой. Но ведь, правда же, это не значит, что он еще и писатель.

Добиться книжного издания запрещенных «Потусторонних встреч» неплохой человек Марков, конечно, не мог, но отвез «покаянное» письмо опального автора в большие верха — вроде бы лично Суслову — и добился того, что дальнейшая литературная судьба Левы была отдана в руки Союза писателей, а не каких-то иных сфер. Благодаря этому Лева выплыл и не раз еще ездил в обе Германии (до создания снова единой так и не дожил), много писал о своих поездках, еще больше переводил. Но всегда помнил, что лучшая его (на то время) книга — книгой так и не стала. Вряд ли Лева в точности знал, какие доносы в ЦК на него регулярно писали главлитчики, но то, что он всегда под колпаком, — знал безусловно. Лишь сейчас, когда кое-какие былые секретности стали достоянием гласности, нам открылось, что среди его многочисленных «вин» была и такая: он «ставит Б. Пастернака в один ряд с великими именами таких русских писателей, как Жуковский, Лермонтов, Блок». Узнал бы — расхохотался: глупость цензоров он презирал еще больше, чем их злобность.

То и дело его донимали звонками: где-то надо бы выступить, что-то «партийное» написать — обличительное, разносное. Его имя имело вес — там

это хорошо понимали. Считалось: поверженный и прошенный, он станет послушным. Лева вертелся, как мог в конфликт не вступал, но от всего, что могло бросить пятно на его доброе имя, каким-то образом уклонялся. Уходя со мной на очередную прогулку, наказал Бубе:

— Если позвонит Кошечкин, скажи, что Пташечкин улетел.

Сергей Кошечкин, литературный критик, работал в «Правде», он готовил к печати статьи, которым предстояло играть роль руководящих инструкций. Не знаю, чего он на этот раз хотел от Левы, но тот смертельно боялся его звонков, всегда ожидая какой-нибудь пакости. Заставить его совершить нечто подлое, поставить подпись под тем, что было несовместимо с его жизненной позицией, не мог никто.

Внезапно умерла Буба — сгорела за несколько недель от неизлечимой болезни. Меня и в этот раз не было в Москве, о ее смерти я узнал лишь по приезде и сразу же бросился к Леве. Осиротелый дом выглядел непривычно, из него ушла жизнь, сколько бы ни пытались дети (дочь Ира и сын Юра) сохранить в нем былой дух. Леве было тяжело, хотя он выглядел молодцом, стремясь показать, что сломить его не может ничто.

Марков по-прежнему был к нему благосклонен, устроил очередную поездку в ФРГ — «чтобы развеяться», — вернувшись, Лева сообщил мне, что встретил в Германии «одну необыкновенную женщину» и что вскоре она приедет в Москву. «Необыкновенная» была дочерью русских эмигрантов второй волны («перемешенных лиц»), любила русскую литературу и посещала Левины выступления, которые всегда устраивались во время его германских поездок. На одном из них эта встреча и произошла.