Валентин Серов

Десять лет спустя Грабарь и Серов познакомились. Случилось это в самом начале 1898 года в Мюнхене. Грабарь учился там в рисовальной школе Ашбэ, а Серов приехал в Мюнхен на выставку Сецессиона, где должны были быть выставлены его картины. Серов посоветовал тогда Грабарю написать картину для периодической выставки в Москве, потом через несколько месяцев прислал даже письмо с напоминанием. Грабарь послал тогда в Москву портрет девочки. «В Москве картина не была удостоена премии, которую в тот раз получил Татевосянц, – пишет Грабарь. – Художникам она показалась странной и непонятной. Ее восприняли как инородное тело, неожиданно свалившееся на русскую почву. Серову она понравилась».

Так что Грабарь чувствовал себя в какой-то мере обязанным Серову своей известностью.

Приехав после выставки из Парижа в Москву, он предложил Серову сейчас же приступить к работе над книгой.

И вот потянулись долгие дни и вечера, когда отпирались сундуки и шкафы, и перед изумленным Грабарем предстали десятки и сотни альбомов, листов, этюдов – свидетельство огромной, каждодневной, упорной работы, которой завоевывалось волшебное, поражавшее всех мастерство. От первого мюнхенского альбома, на котором рукой Валентины Семеновны было выведено: «Тоня Серов. № 1», до самых последних, с их удивительным умением схватывать характерное двумя-тремя удачными линиями.

Какая огромная, какая интересная жизнь прожита этим человеком в его общении с листом бумаги и карандашом!

Серов вспоминал свою жизнь по этим рисункам. Впервые он рассказывал о ней. О Никольском, о Мюнхене, о Париже, потом об Абрамцеве, рассказывал о матери и о Немчинове, о Репине, о Врубеле, о Мамонтовых.

Грабарь тщательно записывает. Серов спохватывается: ведь это живые люди – можно ли о них писать все, что он знает? И когда Грабарь приносит ему первые страницы текста, он просит исключить какие-то факты. Грабарь исключает. И вообще Серов смущен. Зачем такие неумеренные похвалы? Ведь он еще тоже жив. И эта книга в какой-то мере его воспоминания…

И вообще рано так категорично подводить итоги, словно он сделал свое и теперь стал чем-то вроде вчерашнего дня. Он еще работает…

Да, он еще работает!

Бакст не ошибся, когда писал, что знает Серова «упрямым и настойчивым». Серов был действительно упрям и настойчив. И не через два-три портрета, как надеялся Бакст, а уже следующая попытка создания портрета, в котором были бы воплощены уроки старых мастеров, приводит Серова к блестящим результатам.

То был ставший знаменитым портрет Генриетты Гиршман.

Однако, прежде чем говорить об этом портрете, нужно сказать несколько слов о другой работе Серова, не очень заметной, которой он сам не придавал большого значения.

В 1905 году Серов написал портрет натурщицы. Именно портрет, а не этюд. Этюдов натурщиц Серов написал огромное множество, и почти все они – подлинные произведения искусства, их охотно раскупали коллекционеры, но все же это только блестяще сделанные этюды обнаженного тела. То, о чем идет речь, не этюд, а картина, поражающая изяществом живописи, законченностью вписанной в восьмигранник фигуры и всех аксессуаров, законченностью образа, и образ этот таков, что тут уж даже и не портрет, а скорее картина с названием «Натурщица».

Вся история этой женщины здесь, на картине. Как она впервые, подталкиваемая нуждой, переступила порог мастерской, чтобы обнажить свое тело перед двумя десятками молодых мужчин, и каждый рассматривал ее и рисовал, как мучилась она стыдом и как потом освоилась и, приходя в мастерскую, привычным уже движением сбрасывала за ширмой свою одежду, принимала нужную позу, драпировалась в любые ткани и одежды, чтобы подчеркнуть то грудь, то ноги, то спину.

Конечно, он, Серов, художник и преподаватель, понимает, что ничего здесь нет постыдного, что ни один из учеников не смотрит на нее иначе, как на модель, которую нужно как можно точнее и быстрее передать на листе картона. И она это уже поняла, но все равно для нее такая роль тяжела. Ей нужно было многое подавить в себе, чтобы согласиться на эту профессию. И она подавила в себе воспитанную с детства стыдливость и гордость, и у нее сейчас поражающее своим равнодушием лицо, но это равнодушие только маска, которую она надела сама для себя, это искусственно созданная пустота, переходящая в опустошенность, почти цинизм…

Серов – об этом уже говорилось – всегда с сочувствием относился к натурщицам, был чуток и предупредителен, воспитывал в том же духе учеников. Но никогда раньше его чувства не воплощались в этюдах. Его интересовало одно: «чтобы была она, а не ее сестра». И лишь теперь, в 1905 году, он так необычно решил эту тему.