Валя

Через головы этих трех дач горы и море целые дни перекликались тающими красками: не хвастались ими и не боролись, - просто соревновались, как два больших артиста, влюбленных в одно и то же искусство.

В лунные ночи море облаивали собаки с дач: с дачи Алимовой - пестрый Бордюр, с дачи Шмидта - краснопегий Гектор, с дачи Носарева - серый щенок Увара, Альбом, - все весьма неопределенных пород.

Они сходились в углах своих владений, напряженно смотрели на колдовской золотой столб луны, переливисто погруженный в волны, и затяжно лаяли, надсаживаясь, хрипя и двигая хвостами.

В городке, который лежал в версте от дач, влево и ниже, тоже лаяли в такие ночи собаки, но их за перевалом было еле слышно.

Справа подошли к морю кругловерхие горы, и по ночам на сплошном насыщенно-темном фоне их очень грустно, почему-то растерянно, как упавшее созвездие, желтели огоньки далеких дач: пять, шесть, семь.

По ночам вообще здесь было тоскливо: горы были нелепы, мрачны и совсем близки; море было неопределенно-огромно, черно и раз за разом шлепалось в берег мягким животом прибоя; от этого пропадала уверенность в прочности земли, и жизнь казалась случайной, маленькой и скромной.

Зимою здесь часто шли дожди и ползали туманы. В тихую погоду рыбаки из городка, уходя на баркасах далеко в море, ловили белуг, и вечерами лежали на пристани грязные многопудовые чудища, раскрывали зубатые пасти, обнажали кровавые жабры, шевелили плавниками, пробовали буравить землю хвостом и подбрасываться кверху и странно смотрели маленькими желтыми, чуждыми земле глазами. А около них толпились босоногие, зашлепанные мальчишки в подсученных штанах, два-три татарина с трубками и палками из кизиля, скупщики-евреи: мясник Лахман и часовой мастер Скулович. Потом рыбу взвешивали тут же на больших сенных весах, укладывали в арбу и увозили.

Раза два в неделю приставали пароходы, принимали кое-какой груз: бочки с вином, поздние фрукты, табак и выгружали то цемент, то бакалею, то корзины пива; гремели лебедками, кишели матросами, ревели трубами, свистели, вызывая с берега лодки, - вообще вели себя шумно, как богатые дяди. Потом они прощально гудели - раз, два и три, и весело дымили, уходя, пыхтя, расталкивая небрежно волны и оставляя за собой пенистый, длинный ласточкин хвост.

По балкам и в долине речки залегло много промышленных виноградников, табачных плантаций и садов. Все, что производила земля, называли здесь "доходом", а деньги - "мелочью". Летом и осенью жили шумно, нарядно и весело, зимою - скаредно, голодно, ободранно - все, как земля.

И скучно было зимой. Забавлялись только Айзиком, круглоликим глупым молодым евреем, блаженно сидевшим у порога то одной, то другой лавки.

- Айзик, - спрашивали у него серьезно, - коров гонял?

- Гонял, - улыбался Айзик.

- И маленьких коров гонял?

- Гонял, - улыбался Айзик.

- И барашка гонял?

- Гонял.

- А свиней не гонял? - это вкрадчиво, нежно и тихо.

Отворачивался и молчал Айзик, ковыряя палочкой землю.

- Отчего ж ты свиней не гонял, Айзик?.. Не любишь?

Молчал Айзик и смотрел в землю.

- Эх ты, Айзик, Айзик!.. Свинья, - ну что в ней такого? И ее ведь тоже бог произвел... Значит, поэтому, бог ее не должен был производить? А, Айзик?

Но Айзик подымался и медленно шел прочь, а тот, кто спрашивал, был ли это кряжистый дрогаль, стоявший без дела, или подмастерье из пекарни, или печник, искавший работы, - так как он не расспросил еще всего, что было нужно, шел с ним рядом и спрашивал дальше:

- Сколько же теперь часов, Айзик?.. Вот у тебя часы такие, что уж вернее на всем нашем базаре нет... А?

Вынимал Айзик игрушечные детские часики и говорил поспешно:

- Четыре. (Всегда было четыре.)

- То-то и есть, а у людей - десять!.. А как же, Айзик, вот говорят, ты ветчину ел? Врут, должно?

- Нет, - говорит Айзик.

- Не врут?.. О-о?.. Ел, стало быть?.. Ах, Айзик, Айзик.

Озирается исподлобья Айзик, куда бы уйти; но еще много медленных вопросов.

- К Мустафе, в мясную, стало быть, скот пароходом прибыл, а пригнать некому с пристани... Ты бы, Айзик, пригнал, - пятачок даст.

- Двадцать, - говорит Айзик.

- Вот ты ведь дорогой какой, страсть!.. Там и скота-то чуть: корова большой, корова маленький, барашка... Свиней нет. Свиней и звания нет.

- Нет? - спрашивает Айзик улыбаясь.

- Ника-кой свиньи даже и-и зва... так маленькая, называемая поросенок... Кто этому делу несведущий, скажет сдуру, пожалуй: свинья, а только совсем это не свинья даже, - так только... поросеночек.

И когда Айзик, наконец, бежит, согнувшись, воткнувши головку в узкие плечи и далеко забирая тонкими ногами, - посмеются над ним, и опять скучно на базаре.

Играют в домино и в шашки; есть такие, что по сорока лет сидят в кофейнях все за теми же шашками, и уж лучше их никто, кажется, в целом свете не знает всех тонкостей этой игры. Или где-нибудь за столиком босяк Лаврентий, сам еле грамотный, пишет письмо на родину лудильщику-кавказцу Тамарлы, и около них дрогаль Гордей-курчавый, другой дрогаль - четырегубый Кузьма, толстый грек Пемпа, комиссионер, худой грек Сидор, каменщик, - много народу.