Валя

- Вот что, любезный... (Это уж, подходя к калитке.) Дочь моя больна, поэтому... - Он вынул кошелек, долго в нем рылся, нашел, наконец, двугривенный. - Вот!.. Что же касается букета и прочее... скажи, братец, что-о... передал! Только не самой барышне лично, так как больна... Понимаешь? Больна!.. Можешь даже тут его где-нибудь положить... Вот так... С богом теперь!

Ни из окон дома, ни с балкона не видно было, как беседовал полковник с рыжим садовником; когда же он вернулся, Наталья Львовна спросила с явным любопытством:

- Ну, от кого?

- Какой-то, видишь ли, Гречулевич, - по-ме-щик!

- Ну да, - я так и знала! Это из трех из этих... с хлыстом, в ботфортах... А какие цветы?

- Ну уж, не посмотрел... Хотя, если тебе угодно... Букет, конечно, тут брошен - пошли Ивана.

Иван принес букет, оказались тоже огромные хризантемы, только розовые.

- Какая прелесть! - восхитилась Наталья Львовна и поставила их в вазу на стол.

- Сейчас еще принесут, - вот увидите! Это они сговорились! - уверяла она Ундину Карловну.

Но суровый Макар Макухин не догадался прислать букета.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

"ДОГОНЮ, ВОРОЧУ СВОЮ МОЛОДОСТЬ!"

В начале декабря на Перевале часто слышны были короткие револьверные выстрелы: это Алексей Иваныч занимался стрельбою в цель. Он ставил вершковую доску-обрезок в два с половиной аршина то на двадцать пять шагов, то на тридцать и выпаливал в него пачки патронов. Обрезок он расчертил и разметил, завел было сложную ведомость, куда заносил тщательно каждую пулю: такая-то в голову, такая-то в грудь, в бедро, в живот, в ногу, - но ведомость эту скоро бросил. Собаки сначала встревоженно лаяли, потом привыкли (только прибегал на время стрельбы чей-то гончак с нижних дач, должно быть Гречулевича, и все скакал около). Потом увлекся этим старый полковник: он тоже укрепил рядом подобный же обрезок, становился перед ним по всем правилам стрелкового устава и палил.

- Человек должен всегда уметь защищать себя от оскорбления, - не так ли? - говорил Алексей Иваныч.

- Дорогой мой, это - сущая правда, - соглашался Добычин.

От старости у него сильно тряслись руки, но стрелял он все-таки лучше Алексея Иваныча и после особенно удачного выстрела говорил:

- По-нашему, по-армейски, - вот как... а как по-вашему?

- Кажется, есть особые какие-то дуэльные револьверы... есть? спрашивал его Алексей Иваныч.

- Конечно, непременно есть, мой дорогой: пистолеты... на один заряд.

- И как их... в каждом городе достать можно? Конечно, где есть магазин оружейный...

- Ну, само собою разумеется, наверное... Хоть две-три пары да есть: на любителей.

Потом, к случаю, он вспоминал, какие были стрелки в его батальоне:

- В этом отношении у меня знамя высоко держали - о-о!.. На офицерской стрельбе даже, - у кого пять пуль в мишени или четыре, - я всех обхожу по фронту. "Спасибо, капитан. Спасибо, поручик..." Но три пули - это уж нет, позор и стыд... У меня в третьей роте чудеса делали: из старых солдат без значка ни од-но-го!.. По шестидесяти пуль в колонну залпом на тысячу пятьсот...

- Да, это хорошо, - рассеянно поддерживал Алексей Иваныч.

Вскоре Алексей Иваныч исчез: и агент пароходства, и пристав, сам всегда провожавший на пароход лодки, озабоченный жуликами, и Павлик даже, и Добычин - знали, куда он поехал ночью. Но собрался он как-то неожиданно, еще за час до отъезда не думая, поедет сегодня или нет. Наскоро захватил маленький чемодан, бурку и вдруг пошел своим суетливым шагом через Перевал, когда уже сияли перед самой пристанью цветные огни: на мачте - зеленый, на левом борту - красный, на правом - голубой. Думал было уехать незаметно и не мог, конечно.

Ночь была тихая, спать не хотелось, да и очень беспорядочно было на душе. Бродил по палубе, по привычке во все вглядываясь: в бочки с маслом, в ящики с поздними фруктами, в рогожные тюки с размашистыми надписями и скверным запахом.

На палубе, в теплой близости трубы, спало несколько человек простонародья и грузин, и когда Алексей Иваныч остановился около них, всматриваясь и обдумывая каждого, поднялась какая-то лохматая старая голова и проговорила не спеша:

- Как благий, той ночью спить, того, как ночь, у сон клонить... а злодий, - вин встае и ходе.

- Что-что? - удивился Алексей Иваныч.

- Злодий, кажу, - злодий... вин ночью встае и ходе.

Алексей Иваныч даже пощупал рукой фуражку, - есть ли на ней инженерский значок и кокарда, и повернулся к фонарю так, чтобы старику их было отчетливо видно. Потом вздохнул и проговорил кротко:

- Спи, дурак.

Потом он подумал, что едет он только затем, чтобы отомстить Илье. Может быть, старик это самое и угадал (кто их знает, этих стариков, что у них за чутье?), угадал, потому и сказал о нем: злодий... Ночь была светлая, и берег прозрачно чернел, и дрожало над черно-серебряным морем такое множество звезд, что было страшно.

На грязном дворе палубы, на носу, стояли быки - при тусклых, закопченных фонарях что-то многорогое, безумно странное, а около камбуза широкий кок и узкий буфетчик спорили, один круглым голосом, с рокотком, другой колючим: