Валькирия

Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.

Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать было нам хороших гудцов… но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не объясню! но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться… Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге…

Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым ртом старое дерево, сильные пальцы сжимали треснувший край. Я глянула на усыновлённых. Эта песня была и для них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им сегодня не умирать.

…Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома…

Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.

– Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? – спросил он негромко.

Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой – обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:

– Принесите меч, храбрецы.

Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того, но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И – вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:

– Возьми…

Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.

– Держи на память, валькирия!

Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:

– Теперь убивай.

Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как нынче, она уже не споёт.

Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник… В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит ребро и рука чуть ниже плеча… Хаук перехватил черен, пробуя защититься, – новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как тот замахивается.

И тут поднялся слепой старый сакс и сказал ясно и громко, так, что слышали все:

– Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь!

И люди словно пришли в себя от колдовских чар, вздрогнули, встрепенулись.

– Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь!

И пришлые, и дружина. Я тоже, кажется, закричала, или открыла рот закричать, толком не помню. Летящий меч не остановишь на середине размаха, я-то знала, особенно если всё тело летит вместе с мечом… Не остановится дерево, падая под напором метели, но что-то случилось, дрогнуло что-то живое в страшных светлых глазах. Ладонь повернула клинок – удар пришёлся плашмя.

Хаука отбросило прочь. Он свалился, согнутый вдвое, на самые валуны, он открывал рот и корчился, тщетно силясь вздохнуть, потом съехал вниз по камням. Приподнялся было, но горлом ринулась кровь – ослабла рука, зарылся в траву мокрой пепельной головой, остался лежать. Усыновлённые к нему подлетели, вдвоём схватили под мышки, с натугою поволокли прочь. Блуд им помог, забрал заодно свой меч, иззубрившийся о Спату. Он избегал смотреть на вождя. Двое датчан без слов перемолвились – кого первого изберёт?.. Варяг повёл оком на одного, потом на другого, взгляд был, как рука. Потом повернул ошую, туда, где стоял со своим родом Третьяк, и там тоже мигом притихли, даже старейшина и охотники не из робких, уж очень было похоже, как если бы деревянный Перун покинул святилище и черепа и вышел сюда с неподвижными, не людскими чертами… Я видела, как его ищущий взгляд скользнул мимо Некраса – и возвратился.

– Мой брат обещал тебе поединок…