Валькирия

Весёлые праздничные порты ждали нас, разложенные на сундуке. Как сейчас помню, я избрала расшитую рубаху с понёвой – ту самую – и серую суконную свиту. Невелика стужа, дойду. В свите я выглядела милее, чем в полушубке, по крайней мере, так говорили. Ещё помню, как примеряла её, давненько не ношенную и оттого слегка непривычную, а кто-то другой во мне знай насмешливо фыркал: про чью честь, глупая, рядишься? Кого надеешься встретить?.. Между тем оказалось, что свита, и дома сидевшая не внатяг, стала будто просторней. Знать, труд каждодневный и пуще того вечный страх – выдержу? не сломлюсь?.. – порядочно пообстрогали мне бока, согнали лишнее тело… А ведь я больше ни на кого за столом не косилась, что видел глаз, всё в рот тянула. Да. Таких, как я, жилистых и костью широких, в жёны зовут ради густых щей, полной квашни и здоровеньких деток. Со мной на медведя пойдут. А полюбят – Велету. Подле неё каждый орёл. А вот подле меня…

Волосы у сестрёнки вождя вились пушистой волной, послушно лежали, не расплетались даже без ленты. Не то что мои. Я вязала косищу крепким узлом, не доглядишь, расползётся, рассыпется по волоску… Велета давно стояла одетая, а я плела да плела. Когда я кончила, она потрогала мою косу, потом свою и вздохнула, завидуя:

– Поменяемся?..

…а что, подумала я со внезапным задором, а что! Ведомо ли, кто там мчится в сумерках без лыжни, летит мглистым берегом моря и улыбается на бегу? Ведомо ли, кто войдёт из темноты, щуря зоркое и смешливое око, – и замрёт, увидев меня?..

Чего для живут праздники, если не для чудес. Не ради того, чтобы селилось в душе доверие и надежда: а вдруг?

Словении всю жизнь живёт подле дерева. Рождённый в бревенчатой клети, набирается силы в уютной липовой люльке, а из святого угла, сквозь печной дым, присматривают за несмышлёным строгие деревянные лики. Потом, подрастая, усаживается на тёсаную лавку, за дощатый стол, берёт звонкую кленовую ложку. Взрослея, гнет можжевеловый лук, колет ровные берёзовые стрелы, опускает в колодезь сработанную из дуба колоду, хранящую зимний лёд до маковки лета… и наконец затворяется в последний дом-домовину и мчится в небо на резвом коне, возникающем из смоляных брёвен костра… а над пеплом скоро встаёт новая жизнь – кудрявая, в полновесных гроздьях рябина. И так века и века, сколько помнят старые люди.

Дом для бесед-посиделок, устроенный Третьяком, оказался готов только вчерне. По огромности дома внутри пришлось сделать столбы до самых стропил, иначе свалится крыша. Одни столбы уже покрывала резьба, другие были разрисованы углём и ожидали резца, третьи скучали, показывая гладкие пустые бока. Мне тотчас захотелось присесть подле любого с долотцом и стамесочкой, вырастить переплетённые травы и выпустить, как из рукава, из-под деревянных слоёв злого сокола, бьющего пестрокрылую утку… зуд приключился в ладонях, вспомнивших любимое дело… но не решилась. И так мне убавили веселья, покуда шли. Ярун захватил калёных орехов, и я давила их на ходу, угощала Велету и Хагена, чья рука лежала у меня на плече.

– Ловко ты, – похвалила искренняя Велета. Тогда брат её, шедший со Славомиром и ближниками, оглянулся и бросил через плечо:

– Оплошала парнем родиться, невестой хвалилась бы.

Уж вот сказал так сказал, будто выпорол. Конечно, мужу вроде него только поглядеть, больше не надобно. Кто поплоше, кто хочет себя утвердить, хвастается, как Блуд, добрым мечом: честно спорь, если завидно. И дурень из дурней бахвалится красотой юной жены. Дурню ногу не подставляй, сам найдёт, где запнуться. Только у меня-то в уме не было хвастовства. Дома привыкла пальцами щёлкать орехи и здесь хотела – чем не понравилось?..

Отрок зовётся отроком потому, что речей не ведет, пока старший не спросит… Я промолчала, конечно. Блуд засмеялся, а Славомир тоже оглянулся и подмигнул.

Велета несла с собой прялку, посиделки редко вершатся без рукоделия, хоть и творят его не для корысти, больше для славы. Я долго думала, чем бы заняться. Прялку взять – братья-отроки заклюют, Ярун первый начнёт. А прийти с пустыми руками – девки глаз поднять не дадут… В конце концов запаслась костью и пилками, мастерить ушки для стрел. Посмеяться не дам и всем покажу, что не без рук родилась.

Встречал нас сам Третьяк, коренастый муж с рыжей бородой во всю грудь. Бывают рыжие бороды, когда сам человек и не рыжий. Я сощурилась: неуловимо сквозило в нём что-то от стрыя-батюшки Ждана… Может, просто держался он с воеводой в точности как мой собственный дядька к концу дела, перед отплытием корабля. Как он, хуже смерти боялся обидеть Мстивоя и перед своими в грязь сесть не хотел. Трудненько быть в доме хозяином – при этаких-то гостях… Я уж сказывала, к дядьке долго потом нельзя было подступиться, всюду видел насмешки. Третьяк по второй зиме, кажется, притерпелся. Да не много они тут и терпели.