Валькирия

– Деток Бренна... сынки его тешились. Вон оно как. Значит, были девчонки краше Голубы, умевшие приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех детских и не упомнила ни одного горбоносого. Мстивой на досуге охотно с ними возился, учил плести крепкие лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его совершенно, липла, как к мёду, лезла под руки и на колени. Он никогда не гнал несмышлёных. Но и не выделял, кажется, ни одного.

– Где теперь-то сынки? – спросила я любопытно. – Выросли уже поди?

...Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и вдруг стало жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как морской серый туман, перемешанный с остылым дымом пожарища... не могу лучше сказать!

– Не выросли, – молвила она тихо. – Маленькими погибли... Датчане убили.

Я открыла рот говорить, но слова приморозило к языку. Я как будто с разлёту ударилась в стену – надо было заново понимать изменившийся мир, привыкать к нему... Велета словно подслушала:

– Мы не родные по крови, Бренн, Якко и я... Деревня наша Нетой звалась, то значит – Гнездо, Бренн по ней и крепость эту нарёк... Гнездо-городок... Датчане на лодьях пришли, деревню спалили. Убежища лесного дознались, поубивали, кто дрался... Бренн из похода вернулся, ум потерял... Он меня одну живую нашёл. Я его не узнала... седой стал... на руки поднял, прилюдно сестрой любимой назвал... мне пять зим было тогда...

Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий Воин. Вон оно как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря валила старые ёлки, хохочущим великаном шагала за небоскат... Мёрзли снежинки на красно-бурой скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в гриднице за весёлым столом... Славомира тоже перекатило. Не так, как старшего, обугленного насквозь. Но... не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не зря он в очередь целовал двух сразу девчонок...

– Мы к господину Рюрику отбежали, – сказала Велета. – Я при княгине в Старграде жила, братья сражались... датчанам платили плату великую... Ныне всего-то нас четверо, мы трое здесь да Вольгаст в Белоозере воеводою...

Я всё молчала, обняв её поверх одеяла. Срам вспомнить, как нянчилась я со своими малыми бедами, мнила их настоящими, а настоящих, глупая девка, близко не видела. Ой мне!.. Я вспомнила красавицу Третьяковну. Её тоже впору было жалеть. Как уж подсаживалась, как трепетала, беря тяжёлую руку. Не ведала, что варяг помнил жену. И Славомиру было кого вспоминать. Сквозь шальной хмель, сквозь случайную пустую любовь. Оба до сих пор слышать не могли о датчанах. А небось сколько крови в землю впитали, сколь дворов датских пожгли...

– Огорчила я тебя к ночи, – выговорила Велета. – Ты... У меня никогда подруженьки не водилось...

...и оба, лютые воины, сами не свои были к ласковой наречённой сестрице. Ходила она подле них солнышком. Вовсе беда, если не на кого обратить ласку и жалость; зверя дикого напугаешь. Я ещё расскажу про одного человека. Но то дело будущее, не всё в один раз.

БАСНЬ ТРЕТЬЯ. СЕРЕБРО

Шел снег.

Густые, пышные хлопья слетали с тёмного неба, липли к голым ветвям, забивались в еловую хвою, превращали , деревья в белые изваяния. Я любила снежные дни. Я любила смотреть, как на спящих ветвях оживали пушистые гроздья цветов – и роняли белые лепестки, рассыпаясь под собственной тяжестью. Тихий снег мне казался тихой старческой лаской Неба и Земли. Всё отшумело, юность гроз, лето зрелости и осень спелых плодов. Осталось лишь гладить друг другу сивые кудри, воспоминая добро... Если сощуриться и долго смотреть вверх, покажется, что Небо с Землёй плывут встречь, и уже не понять, то ли снежинки спускаются на лицо, то ли сам летишь, летишь вверх...

Хребет коренной зимы был давно переломлен. День прирастал, скоро он сравняется с ночью, и мы вылепим из сладкого теста маленьких птиц и пойдём с ними за край огородов – кликать в гости весну. Победитель Даждьбог взбегал в небо по-юношески. Сколько сот раз он умирал под шелест облетающих листьев, под крик лебедей, согнанных в стаи безжалостной злодейкой Мораной! Старики говорили, когда-то – очень давно – Морана едва не вокняжилась навек. Не по нраву, вишь, стало ей тёплое лето, весь год игравшее тогда на земле. Предала небесного храбреца, заточила в ледяном порубе, заложила крепким засовом... А может, убила на время. Боги не люди. Убила и спрятала в горной пещере, послушливыми снегами засыпала животворное пламя... Сделалась тогда великая ночь и зима – страшней не бывает! Вымерзли реки с озёрами, высокие горы сплошь синим льдом обросли. Звери из лесу в избы греться просились. Выросли дети, отроду солнца не знавшие.