Вам и не снилось (сборник)

Конечно, Мишка был не в курсе, что ребенок, взятый сразу после горя из «жалостливой сердечности», до сих пор «ест хлеб и соль чужой тети». Почему мне приходится оправдываться в содеянном? Я рассказываю, что девочка – прелесть, что живем мы душа в душу и по сути дела – она мне дочь.

– По сути она тебе чужая, и это может так откликнуться потом, что мало не покажется.

– Кто знает, что будет потом? Нам хорошо вместе сейчас.

– Дура, – говорит Мишка. – Чужое дитя не лучшая сублимация. Я б тебе этого не позволил.

– Кто б тебя спрашивал? – смеюсь я.

– Ты была другая. Ты интересовалась чужим мнением.

– Фиг на вас всех! Я теперь девушка гордая и независимая, спасибо тебе, любимому.

– Любимому? – интригует Мишка и даже делает движения в мою сторону.

– Прежде! В прошлом! Когда-то! – кричу я.

– А если хорошо подумать и почувствовать? – вкрадчиво говорит Мишка.

– Зачем? – искренне не понимаю я. – Зачем это тебе, дорогой мой?

– Все-таки дорогой, – цепляется он за слово. – Мне это важно, Инга. Старая любовь не ржавеет.

– О Господи, Мишка! Ржавеет, и еще как. До полной аннигиляции. До желтого говенного следа…

– Даже так?

– Даже… Но родственность, та, что наматывалась на рукав, она держится долго. Ты мне как брат, как племянник… У меня сроду не было ни того, ни другого. А хочется до потери пульса. Особенно, когда денег нет. – Я смеюсь довольно жалко.

– А может, родственность даже больше любви, – почему-то наступает Мишка. – Точно больше. Любовь – сырость, а родственность…

– Вода из крана, – перебиваю я.

– Комфорт.

– Именно! Именно! – Почему я не замечала, что он глуповат? Или с ним что-то случилось?

– Что у тебя, Мишка? – строго спрашиваю я, не позволяя себе никакого сочувствия. Еще чего!

– Крах, – отвечает он. – Не сошлись характерами.

– Мишка! – говорю я. – Это пошлость. Вспомни, в нашем с тобой разводе те же слова. И еще в миллионе других. Не бывает одной причины на все случаи жизни. Это судейский штамп. Чего не поделили на самом деле?

– Секс, – говорит он без смущения. А что со мной, фригидной, церемониться?

– Не мало, – отвечаю я. – Что, снова девушка не отвечает высоким запросам?

– Я не отвечаю, – смеется Мишка.

– У-у-у! – говорю я. – Чего ж ты так рано сдулся?

– Да нормальный я, нормальный! Ты же знаешь! Просто появился баскетболист. Не устояла дама перед высотой ли, длиной…

– Не надо так, – возмущаюсь я. – Ты и обо мне говорил гадости?

– Какие у тебя гадости? – смеется он. – Ты сплошная сладость, девочка. Только зачем тебе чужой ребенок – ума не приложу, – я б тебе сам сделал. Может, рассмотришь вариант?

– За пять тысяч долларов, – говорю.

– Ты стала грубая. А я пришел припасть.

– Я больше не подаю, Мишка.

Он еще что-то бормочет про родственность, которая не хвост собачий, и прочая, прочая.

А я ловлю себя на том, что не то что капельки, микрона сочувствия у меня к нему нету. Правда, злорадства нет тоже. Я заглянула в этот сусек. Вполне естественно найти там гадинку. Значит, просто окончательно высохло это море. Мне бы еще осушить море по имени Игорь. Ах, как больно оно плещет меня в солнечное сплетение, до темноты в глазах.

Я спрашиваю у Мишки, нет ли у него знакомого адвоката по квартирным делам. Узнав, зачем, он странно загорается, объясняя мне бесполезность моей тяжбы с кровными родными Алиски. Боже, с каким упоением он повторяет это слово – «чужая», «чужая». Откуда ему знать, что от слов этих рождается боль, она пронзает мое нерожавшее чрево, и я – такое ощущение – секундно переживаю то, чего не было: я рожаю Алиску, и это у меня трещат чресла, и я кричу, и из меня выходит девочка-фасолинка, часть моей плоти. Она точно такая же, как я в тот далекий новогодний вечер. Но картинка сливается: я – она, две фасолинки, нет, все-таки одна. Алиса. И эти мои умственные роды сейчас для меня важнее всего, что могут сказать любые адвокаты, истцы ли, ответчики. Моя девочка!

– Моя девочка, – говорю я Мишке. – Ее родила Татьяна моими силами и мне, родила мне, а не дедушке с бабушкой. Я нюхала ее, когда она спала со мной, это мой запах. Ты в этом хоть немножко разбираешься?

– Ладно, ладно, – говорит он. – Понял и отстал. Я узнаю про адвоката, позвоню.

* * *

Шесть месяцев, о которых говорила мне бабушка Алисы, прошли, как шесть дней. У времени другая скорость. От понедельника до пятницы – миг. За это время я очень успешно продвинулась в дизайнерском бизнесе. И у меня всегда есть заказы. Вернулся и старый чашечный бизнес. Владельцы бывшего Танькиного кафе нашли меня. В витрине они выставили огромную чашку. В овале на ней при помощи каких-то нехитрых проекторов возникали портреты знаменитых людей и скромное послание желающим оставить и себе, любимому, память о чаепитии. Я по-прежнему писала в журналы, но платить мне стали больше, потому как я стала модным и язвительным критиком. И еще я по-прежнему вела кружок в школе. Я стала уверенной и наглой, я научилась не бояться ни «собратьев по перу», ни начальников. Мне доставляло удовольствие говорить «нет», когда мне не хотелось что-то делать. Удовольствие от работы было стимулом, содержанием и смыслом.