«Вам — взлёт!»

Тот, кто не видал облаков под ногами, тот, кто не купался в их вершинной сверкающей пене, тот, кто не гонялся на многокилометровой высоте за собственной тенью, летящей по голубоватой бескрайней равнине, тот просто не знает, что такое настоящее счастье.

ЧЕЛОВЕК И МАШИНА

«Что такое счастье?», «Как я понимаю счастье?» — это вечные темы школьных сочинений. А сколько проводят диспутов, бесед, лекций о счастье, сколько стихов пишут! Не пересчитать. И ничего удивительного в этом нет ведь стандартного, единого для всех счастья не бывает, каждому свое.

Только что я рассказывал о счастье заоблачного полета — это был разговор о моем счастье, я лично вот так понимаю, так чувствую. Конечно, это совсем не значит, что все остальные должны точно так же относиться к полетам. Но, когда я думаю о тебе, Алешка, о твоих письмах, я верю, что очень скоро и ты, узнав счастье полета, поймешь меня.

В этой книжке я передаю тебе все, что накопил за много лет летной жизни. Думаю, что это правильно: с друзьями делятся всем это закон солдатской дружбы. Нерушимый закон.

О счастливых авиаторах я мог бы тебе рассказывать очень долго, но, если бы ты спросил меня, кто из моих товарищей все-таки самый счастливый, я бы не задумываясь назвал авиационного механика Петра Петровича Коршунова.

По совести говоря, сержанта Коршунова, служившего в моем подчинении, я любил, уважал и вместе с тем побаивался.

Это может показаться странным: летчик, командир звена, и вдруг побаивается своего механика. А почему?..

Стоило мне выбраться из кабины, расстегнуть парашютные лямки, скинуть с головы промокший на лбу шлемофон, как я встречал нацеленный в меня вопрошающий взгляд.

Он никогда не спрашивал о машине вслух. Вопрос жил в его взгляде, и достаточно мне было сказать: «Порядок, Петя!» — как лицо Коршунова моментально принимало новое выражение. Иногда оно делалось ласковым и восторженным.

— Ну, командир, в строю прошел, как по ниточке: интервальчик, дистанция — все точненько. Парад, честное слово, парад!

В другой раз глаза его поблескивали насмешливо:

— Что ж это, командир, у нас на пилотаже получается? Что ни петля — крен! Может, регулировочку элеронам сделаем?

Оправдываться или придумывать какие-нибудь «объективные» причины нечего было и думать. Он великолепно видел каждый мой промах, каждую даже самую пустяковую ошибку. Сохранить в его пристальных глазах авторитет летчика-истребителя возможно было только одним-единственным нелегким путем — летать без огрехов…

Как Коршунов, сам никогда не летавший, превзошел все тонкости нашего дела, как научился он подмечать с земли малейшие ошибки в пилотаже, объяснить этого я не сумею. Знаю только, что к его мнению о летном мастерстве того или иного пилота прислушивались не только приятели-механики, но и решительно все летчики нашего аэродрома. А молодые так те Коршунова буквально с открытым ртом слушали. За глаза они его почему-то Теркиным называли.

Веселый, общительный, не по-уставному бойкий, Коршунов службу знал и со своими оценками обычно не выскакивал, ждал, когда спросят. Держался он, как и полагается сержанту, отличнику боевой и политической подготовки, с достоинством. Но все это до случая.

Стоило летчику перегреть, например, тормоза на рулении или совершить грубую посадку, как Коршунов немедленно забывал о строгих правилах воинского почитания. Он умел говорить ужасно обидные слова, сохраняя при этом полную видимость уставного обращения.

— Вам бы не летать, извиняюсь за выражение, товарищ гвардии старший лейтенант, — на тракторе ездить! У трактора, разрешите доложить, колеса железные — запас прочности для таких посадок вполне подходящий. За что же вы, товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите узнать, уронили самолет с третьего этажа? Страдает машина, понимать бы надо…

Унять Коршунова не представлялось возможным. Он защищал свой самолет, свою машину, за нее он готов был снести любой выговор, любое наказание, что угодно.

Однажды старшина эскадрильи пришел ко мне с жалобой на Коршунова.

— Что прикажете, товарищ командир, с вашим механиком делать? Третий раз к отбою опаздывает. И разъяснял и наказывал — все равно опаздывает. Моей власти не хватает, товарищ командир.

— А почему опаздывает? — спросил я.

— Говорит, работа держит. А я так, товарищ командир, полагаю: работа работой, а службу надо исполнять точно…

Вызываю Коршунова:

— На отбой опаздывали?

— Так точно, опаздывал.

— Почему?

— Работа держит.

— А как же служба? Распорядок дня, например?

— Виноват, служба страдает. Это точно — учту, товарищ командир! — Разрешите вопрос?

— Да.

— Разрешите сегодня еще раз опоздать? Троса планирую заменить. Троса, конечно, еще хорошие, но на складе мало осталось, боюсь, разберут. Чтобы потом заминки не вышло, лучше бы сейчас… Разрешите опоздать?..

Однажды молодой летчик поломал на посадке самолет. Летчик был совершенно ошеломлен случившимся, нервно курил папиросу за папиросой, без конца расстегивал и застегивал воротник гимнастерки и все порывался объяснить, как с ним стряслась такая беда.