Вампиры в верованиях и легендах

Именно такое представление, по крайней мере, отчасти объясняет широко распространенную во всем мире практику человеческих жертвоприношений. Считалось, что жертва каким-то мистическим образом своей льющейся кровью и любовью к жизни восполняет и усиливает жизнь бога, придает энергию божествам, отдавая им свои жизненные силы и молодость. Можно будет увидеть, что в вампиризме это рассматривается совершенно под другим углом зрения. В древнегреческом мифе фракиец Ликург, царь Эдонии, был предан смерти, чтобы земля, которая от засухи стала бесплодной, могла восстановить свои богатства и плодородие. В принятой версии этой истории говорится, что он воспротивился богу виноградной лозы Дионису и был разорван на куски. То есть жертвоприношение было сделано духу плодородия, и чем больше крови, которой можно было напоить порождающее начало, тем больше будет урожай. Соответственно, во времена голода и большой нужды человек самого высокого происхождения, царь страны, должен был быть принесен в жертву. Точно такая история приключилась и с Пентеем, царем Фив, которого обессмертил Еврипид. В ней молодой прекрасный бог Дионис, путешествуя по всем странам, прибывает в свой собственный город Фивы:

Смотри, сын Божий явился в этот край Фив.Даже я, Дионис, которого горячие угли небесВоспламенили к жизни, когда та, что родила меня,

Дочь Кадма Семела, здесь умерла. И, став из бога человеком,Я вновь иду по волнам Дирса и изучаю берег Исмена.Да, Кадм сделал хорошо; он в чистотеХранит неоскверненным святилище своей дочери.И я свои зеленые лозы здесь посадил, чтобы они

Окутали его.Далеко за мной остался тот золотой край.

Его собственный народ тем не менее не воздал ему почести; он отказался поклоняться ему. И Дионис заставил людей признать его божественное происхождение и вселил в них безумие мономании и исступление. Но здравомыслящий царь Пентей отказывается подчиниться всеобщему воодушевлению. Он насмехается над богом и даже заключает его в тюрьму. Следуют ужасные знамения, и менады, находившиеся под действием каких-то чар, набрасываются на Пентея и разрывают его на куски, а его собственная мать Агава первая в их рядах. В этой истории нет морали; в ней нет симпатичного персонажа и большой драмы. Это откровенно кровожадная сказка, и совершенно бесстрастный Еврипид не стремится как-то прикрыть это зверство или замаскировать его жестокость. На самом деле это исследование религиозного фанатизма — не враждебное, едва ли критическое, просто объективное. Наверное, один-единственный человеческий штрих в нем мы видим тогда, когда Агава приходит в себя и осознает, что она убила своего сына.

«Агава. Этот Дионис сделал это! Теперь я вижу.

Кадм. Вы его обидели! Он отверг его божественную суть.Агава. Покажите мне тело моего любимого сына».

А позднее, когда Агава взывает к Дионису, бог не дает ответа и просто говорит, что это было неизбежно — отвратительный голый рационализм, который никуда не ведет.

«Агава. Дионис, мы молим тебя! Мы согрешили!Дионис. Слишком поздно! Когда было время, вы знать меня не желали!

Агава. Мы сознаем. Но ты слишком скор на расправу.Дионис. Вы насмехались надо мной, над богом, — вот ваша расплата.Агава. Разве должен бог уподобляться горячему человеку в гневе?Дионис. Так мой отец Зевс пожелал еще давно».

Ничего не могло быть более беспомощным и значительным, чем эта последняя строчка. И, поистине, пока мы не дошли до высокой надежды элевсинских мистерий (древнегреческие религиозные празднества в честь Деметры и Персефоны. — Пер.), эта беспомощность наполняет всю религию греков. Возможно, Еврипид изображал слепую безжалостность и порочность природы.