Варфоломеевская ночь: событие и споры

Согласно Буржону, ведущие чиновники ратуши сыграли коварную и двуличную роль в перевороте, затеянном Гизами против короля. Он не согласен с распространенным мнением, что Жан ле Шаррон и Клод Марсель, новоизбранный и прежний прево, были вызваны в Лувр накануне Варфоломеевской ночи, чтобы получить королевский приказ милиции перебить находящихся в городе гугенотов. Он предполагает более сложную, но не менее ужасную цепь событий. В тот роковой день ле Шаррон якобы имел две беседы в Лувре. Во время первого визита (в обществе Марселя) от Гизов было получено предупреждение убрать милицию с дороги, чтобы она не мешала людям Гизов расправляться с гугенотскими вождями[175]. Но незадолго до полуночи ле Шаррон вернулся в Лувр один и на сей раз получил приказ короля мобилизовать милицию и принять кое-какие меры безопасности, направленные не столько против гугенотов, сколько против задуманного Гизами переворота[176].

Второе посещение сочтено доказательством того, что отцов города призвали на защиту короля. Однако — и в этом состояло предательство элиты — его подвели. Милиция не смогла вовремя мобилизоваться и помешать атаке Гизов на гугенотов. Поскольку авторитет Карла IX оказался под сильной угрозой, его единственным решением было переменить позицию и сделать вид, будто он сам дал приказ об избиении[177]. Буржон умалчивает о личной ответственности ле Шаррона за эту неудачу, но не сомневается в роли, которую сыграл заодно с Гизами Клод Марсель. К тому же он обвиняет в соучастии в заговоре всю буржуазию в целом. "Естественно, парижская буржуазия, в целом преданная Гизам и возмущенная королевским фиском, не стала бы мешать Гизам очистить город от этих "lépreux heretiques" и преподнести полезный урок этому злому королишке, столь недостаточно католическому и столь "тираничному""[178]

.

В своей книге "Под крестом" я описала растущую волну гнева против короны весной 1572 г.[179] Во многом это объясняется ростом налогового бремени, а особое недовольство испытывала парижская буржуазия, поскольку на ее плечах лежала непропорционально большая доля налогов. Однако у нас не больше оснований полагать, что недовольство налогами подвигло на бунт против короны городские власти, чем подозревать в том же самом парламентских магистратов. Местный патрициат легко обвинять в религиозном фанатизме и пылкой преданности Гизам, сложнее подтвердить эти обвинения[180].

В книге "Убийство Колиньи" Буржон несколько отходит от прежнего утверждения, что бывший прево Клод Марсель был главным связующим звеном между Гизами и парижской милицией[181]. Тем не менее стоит повторить здесь вывод, доказанный в моих работах "Городские советники Парижа" и "Под крестом": Клод Марсель не столько является "креатурой" Гизов, сколько был обязан своей карьерой милости Екатерины Медичи и ее сыновей. Он был католиком, но отнюдь не "фанатичным", как показывают его действия на посту прево в трудный период после Сен-Жерменского мира[182]. Похоже, Марсель действительно распорядился о тюремном заключении гугенотов после Варфоломеевской ночи, но нет оснований полагать, как делают иные историки, что это равносильно приказу об их истреблении. Скорее этот шаг был направлен на защиту гугенотов от народного гнева[183]

. Преемник Марселя, прево Жан ле Шаррон, активно способствовал защите Пьера де ла Пласа, своего протестантского коллеги по Палате косвенных сборов (Cour des aides), и его домочадцев. И согласно надежному протестантскому источнику, второй кандидат на недавних городских выборах, сьер де Перрез, спрятал в своем доме на улице Вьей-дю-Тампль более сорока гугенотов[184].

Можно констатировать тот факт, что власти города не только стремились защитить отдельных членов городской элиты, но сами они имели все основания страшиться народного возмущения. Для парижских магистратов — включая чиновников Парламента, Шатле и Ратуши — первые три религиозные войны оказались "весьма болезненным опытом", так что они "ясно осознали пределы своей реальной власти". Экономические трудности усугубили опасность народного выступления, вызванную религиозным кризисом. Местные власти постоянно пытались обуздать народные чувства. "Парижские магистраты сознавали, что любой народный протест — будь то по поводу ареста известного проповедника, принятия сурового закона или удаления чтимого символа — может скоро обратиться от первоначального предмета к исполнителям, ответственным за непопулярные действия". Магистраты научились "опасаться за свою личную безопасность, но более всего они боялись, что личина их авторитета спадет и обнажит их истинную слабость"[185].