Варя

— Прошу, не гневайтесь из-за моего любопытства, просто никогда не видела картин в таком ужасном состоянии, как в этом жут…, — Дарья, похоже, прикусила свой длинный язык, — доме.

— Когда закончим с благоустройством и развешаем картины по местам здесь станет уютней, правда? Ещё уезжать отсюда не захотите.

Дарья поглядела на Льва так, как будто он болен как-нибудь душевным недугом.

— Разумеется, Лев Васильевич, вы читаете мои мысли.

Лев вскинул бровь. Ему нравилось, когда Дарья отвечала с едва уловимым сарказмом.

— Вы уже выбрали холст, над которым начнете трудиться, как говорили с утра?

— Выбрала.

— И что же эта за картина?

— Лодки в кувшинках на реке.

— Интересно.

— Очень красивая работа.

— Правда красивая? — Лев с ухмылкой посмотрел на Дарью в упор. Не сдержался в желании немного поддразнить дурнушку. Она, кажется, все поняла и, встретившись с его насмешливым взглядом, смущённо отвела глаза. Но, выдержав паузу, ответила ему высокомерно:

— Возможно, сейчас этого и не видно из-за пятен… на холсте, но когда я восстановлю первоначальный вид картины, — и Дарья подняла на Льва глаза, — поверьте, она станет красивой вновь. Очень красивой.

Лев усмехнулся. Господи, да откуда в этой девчонке столько уверенности? Она говорит иной раз с такими властными нотками в голосе, словно только и делала, что командовала всю жизнь. Удивительная Дарья! Узнать бы её историю.

Глава 7. Рисунок. За пять лет до колдовства

Аннушка знала, что в прачечную никто не пойдет на ночь глядя, потому туда и направилась. Слезы так и жгли ей глаза! А всё из-за чего? Из-за глупости форменной.

Вот дура! Подлинно дура.

Аня вытерла нос рукавом рубахи. И замерла, заметив чью-то тень в коридоре.

Подловили никак её? Пустое. Авось показалось. Тихо здесь и нет никого.

Аня выдохнула, подходя к заветной беленой двери. Уже протянула ладонь к медной ручке, как вдруг громовой голос Агриппины Ивановны так и обрушился на неё, словно град среди белого дня.

— А ты куда это собралась?

Коленки подогнулись, и Аня чуть не рухнула на пол от испуга.

— Отвечай, мухоблудница!

— Я…

— Ну?

— Спрятаться хотела. Одной побыть немного, — с трудом произнесла Аня, от страха языком онемевшим.

— Батюшки, какая умница! До чего додуматься смогла! И как это вы, голубушка, выдумать оное сумели? Поведайте, уважьте меня.

— Агриппина Ивановна, так ведь час поздний. Я все дела сделала. И девки уже спать ложатся…

— В том-то и дело! Все спать ложатся, а ты шататься по дому придумала, половицами скрипеть. Ум есть в башке бедовой?

— Нет! Совсем нет!

И Аня поняла: больше слова вымолвить не сможет из-за кома жгучего в горле.

— Реветь не смей! Я тебе не матушка!

Аннушка, чувствуя, как слезы так и катятся по пылающим щекам, закрыла лицо ладонями.

— Не люблю, когда бабы ревут по чем зря. Да успокойся ты, говорю! Навела сырости. Чего случилось? Что за печаль?

— Я глупая…

— Тоже мне новости! Говори. Не буду боле браниться. Не бойся.

Аня отняла от лица руки. Сквозь пелену слёз попыталась разглядеть выражение глаз старшей по дому и не смогла. Разревелась совсем белугой.

Агриппина Ивановна толкнула дверцу коленкой, зашла внутрь прачечной и на миг исчезла в царившей там темноте. Затем внезапно высунула в коридор полную руку и, схватив Аню за пояс, затащила к себе во мрак. Аня от неожиданности споткнулась и чуть не уткнулась носом в пышную грудь Агриппины Ивановны, но чудом устояла на ногах.

— Садись сюда!

Старшая по дому подошла к пузатом сундуку у стены и похлопала по крышке ладонью.

Прачечная была большой и неуютной. Состояла она из двух смежных комнат. В задней находились бочки, лоханки и большая печка, на которой грели котлы с водой да утюги. В передней стоял прочный стол для глажки. Вдоль стен здесь на полках лежало готовое бельё, а грязное обычно клали в старый деревянный сундук рядом со входом.

На него то и уселась Аня по приказу Агриппины Ивановны. Рядом в ведре отстаивался зольный щëлок, в который добавили сушенных трав. Приятный их аромат немного успокоил Аню, словно окутав летним теплом. Она вздохнула. Глаза привыкли к темноте, и Аня, рассмотрев стопки чистых простыней и рубах на полках, почувствовала вдруг досаду в груди. Сделалось ей совестно за свою несдержанность.

Ей ли слёзы лить? Вот у кого жизнь тяжелая, так это у прачек. Весь день бабы работают здесь не покладая рук. Нужно и золу просеять, и одежду грязную вымочить в бочке. Прокипятить затем её с щëлоком в котле на печи, достирать всё в лоханях, а после ещё и на реку снести да прополоскать. Адский труд изо дня в день. И не жалуются, и не плачутся! Ещё и песни затягивают весёлые. Издалека слышно их хор звонки, когда с реки идут. А она нюни распустила. Фу!

— Так расскажешь ты мне горе своё, али здесь до утра куковать будем? — Агриппина Ивановна подбоченилась, и Аня поняла, что придется во всём признаться, хоть и стыдно стало ужасно.

— Я, — начала она тихим голосом, — для барышни сегодня позаривала… позуривала.

— Чего делала?