Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Но многочисленные приверженцы Шахматова либо игнорируют эту принципиальную эволюцию нашего выдающегося летописеведа от сравнительно-текстологического изучения летописей к собственно историческим методам их критики, либо пытаются ее затушевать. Так, Н. Л. Рубинштейн утверждал о «чисто механическом соединении отдельных частей в сложном памятнике, который мы называем летописным сводом». И. П. Еремин, развивая мысль Рубинштейна, вместе с тем поставил под сомнение вывод Шахматова о политической направленности летописания. По его словам, летописец «неизмеримо проще, он не так хитер, не так обуреваем «политическими страстями», как в этом пытаются нас уверить… правдиво описывал он все, что знал, что считал необходимым рассказать», что он «скорее моралист, чем политик, по умонастроению…»[820]. Против такой оценки ПВЛ, отказывавшей ей во внутреннем единстве и обеднявшей ее как памятник исторической мысли, содержавший определенные концепции, выступили историки М. Н. Тихомиров и Л. В. Черепнин, показавшие, что Начальная летопись есть единое целое, а не механическое соединение разнообразных источников, что ее составитель, «используя большой круг разнообразных исторических источников, приводил их с известным отбором, давал им свои оценки»

[821].

Сторонники сравнительно-текстологического принципа расслоения текста не замечают, как далеко от конкретных фактов, а, следовательно, и от истории отстоят их рассуждения. Сегодня В. К. Зиборов, например, утверждая, что самый результативный прием анализа письменных исторических источников это сравнительно-текстологический, требующий «от исследователя широкого интеллектуального фона», привел весьма странно звучащий в устах человека, профессионально занимающегося изучением летописания, аргумент против доводов в пользу существования летописи в конце X века. По его мнению, эти доводы есть «общего характера, идущие вразрез с такими известными фактами, как письменность восточных славян появилась в связи с принятием христианства в 988 г., следовательно, требовалось время для распространения грамотности; что церковные люди (священники, монахи) были первыми грамотными людьми, так как первые русские книги были богослужебными или богословскими»[822]

. Но утверждать так, значит, не видеть хотя бы русско-византийских договоров X в., само существование которых давно уже признано за свидетельство наличия письменности на Руси задолго до 988 г., не видеть в них статей, где речь идет о практике письменных завещаний русских, находящихся в Византии («кому будет писал наследити именье», договор 911 г.), о «грамоте», с которой в обязательном порядке должны были прибывать к императору русские послы и купцы («да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико, и от тех да увемы и мы, оже с миром приходять», договор 944 г.)[823]. Зиборов, делая упор в распространении грамотности на Руси на «церковных людей» и связывая их появление только с возведением в 996 г. Десятинной церкви, которую он характеризует «первой церковью в Киеве»

[824], не заметил наличия там же в предшествующее время «соборной церкви» святого Ильи, упомянутой летописью в связи с заключением договора 944 года. В науке давно отмечается, «что церковь названа «соборной», т. е. главной, что предполагает наличие других христианских храмов»[825]

, и в службе в которых была задействована, конечно, немалая часть грамотных священнослужителей.

О значительном числе христиан среди киевлян в первой половине X в. говорит тот факт, что большинство трупоположений того времени именно христианские, находящие себе абсолютные аналогии в могильниках Моравии[826]. В Моравии, как известно, трудами просветителей Кирилла и Мефодия была изобретена славянская грамота и там же впервые были переложены на славянский язык книги священного писания. В связи с выявлением тесных связей Руси с Моравией, в пользу чего свидетельствует также Сказание о славянской грамоте, читаемое в ПВЛ под 6406 г., следует начало письменности среди восточных славян относить к очень раннему времени, иначе тогда не объяснить наличие грамотных русских уже на заре X в., удивительный взлет и расцвет литературы и общественно-политической мысли Руси XI в., невозможные без длительного по времени накопительного периода, в течение которого должно было вырасти несколько поколений просто грамотных людей. Как предельно точно сказал Г. В. Вернадский, без учета факта раннего проникновения христианства в среду восточных славян «расцвет христианской культуры в одиннадцатом веке на Руси мог бы показаться неожиданным чудом»[827]. Впрочем, цену сказанному Зиборовым о появлении письменности на Руси лишь в связи с ее крещением полно, думается, определил еще В. Н. Татищев, ответив на подобные слова Г. З. Байера: «Ложь от неведения, якобы в Руси письма до Владимира не было»[828].