Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

В историографии в ранг аксиомы была возведена высказанная Грековым в 1936 г. мысль о том, что «варяги — лишь эпизод в истории общества, создавшего Киевское государство». С годами эта мысль стала звучать более жестче. Так, К. В. Базилевич в 1947 г. говорил, что «во всех главных явлениях исторической жизни Киевской Руси роль норманнов — выходцев из Скандинавии была совершенно ничтожной». Позже Б. А. Рыбаков, подчеркивая, что историческая роль варягов на Руси была не просто «ничтожной», а даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев», заключил: «Ни ускорить, ни существенно задержать исторический процесс на Руси они не могли»[503]. И чтобы в том не было и тени сомнений, в литературе красной нитью проводилась мысль, что на Руси присутствовала либо «горсточка», либо «незначительная кучка» норманнов, представлявших собой «каплю в славянском море»[504], в цифровом выражении Рыбакова получившую даже свою конкретность: число варягов, «живших постоянно на Руси, было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями»

[505]. Еще в дореволюционное время норманисты признали, что в культурном отношении скандинавы не были выше славян. В 1939 г. Е. А. Рыдзевская пришла к выводу, что те и другие стояли приблизительно на одной ступени общественного и культурного развития[506].

Но вскоре, дабы все также свести значимость варягов в русской истории или к нулю, или вообще к знаку минус, получил силу закона взгляд, согласно которому скандинавы «стояли на более низкой стадии общественного и культурного развития, чем восточные славяне, и уже по одному этому не могли принести с собой на Русскую землю ни новой и более высокой культуры, ни государственности»[507]

. В разговор о варягах, воспринимавшихся с нескрываемой досадой («тень Рюрика… как и всякая нежить, только мешает живой работе»[508]), был привнесен негативно-пренебрежительный тон: они «вероломные», «жадные», «трусливые», «разнузданные», и совершали на Руси «неблаговидные действия»[509]. Время сгладит острые углы подобных рассуждений и утвердит окончательный приговор советской науки, звучащий, «что норманны, служившие русским князьям, сыграли лишь очень скромную, ограниченную роль участников глубокого внутреннего процесса, обусловившего возникновение древнерусского государства, и быстро ославянились, слившись с местным населением»

[510], но одному из норманских предводителей, подчеркивалось при этом, удалось основать династию[511]. Тезис о быстрой ассимиляции скандинавов на Руси, также принятый советской историографией от предшествующей, дополнительно «гасил» интерес к проблеме этноса варягов.

В науке также возобладало мнение, что вопрос об этническом происхождении Руси, вопрос об этнической принадлежности и происхождении русской династии не имеют «прямого отношения к началу государства»[512]

, хотя их органическая неразрывность вполне понятна. Норвежский ученый Й. П. Нильсен, характеризуя Б. Д. Грекова в качестве основоположника советского антинорманизма, говорил, что он сделал уступку старым норманистам в вопросе этнической принадлежности варягов, который, в чем Нильсен солидаризируется с ним, «не является решающим»[513]. Как раз напротив, он-то и есть главный, и если его игнорировать, то варяжская проблема, независимо от самых благих пожеланий, будет разрешаться только в норманистском духе. Это настолько очевидно, что было подмечено видным норманистом датчанином А. Стендер-Петерсеном. Сопоставив в 1949 г. антинорманизм в советской исторической науке и норманизм в зарубежной, он констатировал, что «провести точную, однозначную грань между обоими лагерями теперь уже не так легко, как это было в старину. Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах. От одного лагеря к другому теперь уже гораздо больше переходных ступеней и промежуточных установок»[514].