Варька

Разгоревшееся, по-мальчишески дерзкое лицо ее с рыжеватыми волнистыми прядками на лбу казалось совсем юным, синие глаза простодушно-восторженно сияли. Покрытая от плеч до колен сверкающим полотнищем, она выглядела стройным рыцарем в кольчуге, и я впервые подумал: «А ведь хороша... Просто хороша!»

Она поймала мой взгляд, медленно, неохотно стряхнула с плеч шаль и бережно, священнодействуя, сложила вдвое, потом вчетверо и, наконец, спрятала в розовый гремящий пакет.

— Сроду такой красоты не носила, — сказала Варька. — Уж я ей место найду... Уж я ее своим орлам — ни-ни.,. Дохнуть на нее не дам, сорванятам... Сберегу...

Она покачала пакет на руках, как младенца, поцеловала довольную жену и побежала в свою угловую, согнув локти и наклонившись вперед, как бегун на дистанции.

Потом, через несколько месяцев, Сережу отдали в заводской детский сад, жену и впрямь, как ей мечталось, сделали хозяйкой лаборатории.

Она теперь и держалась по-другому, с каким-то новым, сдержанным достоинством, и в голосе у нее появились незнакомые, низкие, рокочущие нотки.

...Обедал я исключительно в городе.

Как-то под вечер, в субботу, возвращаясь с женой из кино, мы натолкнулись в подъезде на Нину Савицкую — молоденькую соседку из пятой квартиры. Каблучки ее вызывающе прощелкали мимо нас. В полутьме нас обдала серебряным сверканием та самая великолепная шаль, подаренная Варьке, надетая поверх темного модного пальто со странным, как бы упавшим ниже талии поясом. Жена долго негодующе смотрела ей вслед, а при встрече с Варькой, холодно поклонившись ей, спросила:

— Что ж, разонравился вам наш подарок, Варвара?

Растерявшись от этой непривычной «Варвары» и от этого «вы», Варька заплясала на месте и смущенно призналась:

— Ну, дала, дала поносить... Что ж, ей надо, у ней свидание.

— Да ведь порвать может...

— А может, и не порвет, — легко сказала Варька, — Чего там...

Прищурившись и медленно покачав головой, жена сказала своим новым, рокочущим голосом:

— Ах, Варька, Варька... Когда же ты научишься жить?

Варьке вскинула лохматую, коротко стриженную голову и усмехнулась.

— А нам и так ладно...

Летом Варька увезла своих «орлов» за Киев, куда-то к старому руслу Днепра. Там она и погибла. Пошла поутру за водой к реке со старшим парнем Петькой и увидала девчонку, которая бегала вдоль берега и плаксиво орала:

— Кольк-я-я... Кольк-я-я...

С середины реки доносились слабые всплески и глухие крики о помощи.

Бросив ведра, Варька крикнула девчонке:

— Ладно орать, чего-нибудь выдумаем...

Бросилась в воду — и погибла: в омут попала или яму какую — не знаю точно. Я и о смерти-то ее узнал случайно, от бывшего соседа. Бывшего потому, что мы получили отдельную квартиру и уехали.

После смерти Варьки вдруг явился откуда-то с севера высокий, смуглый, цыгановатый мужчина — он басом с причитаниями рыдал над ее гробом.

И тут открылась удивительная вещь. «Орлы» были детьми вовсе не двадцатитрехлетней Варьки, а ее старшей сестры, рано умершей от тяжелой болезни. Ее портрет я и видел в Варькиной комнате...

Жена, узнав о Варькиной смерти, расстроилась, всплакнула, вспомнила, как дарила ей шаль и как Варька не умела жить.

Мы твердо решили как-нибудь собраться и поехать к «орлам» — проведать, поддержать и вообще... Но работа, проклятая текучка... Потом болел Сережка. Потом надо было срочно брать отпуск, потому что жена достала «горящие» путевки в дом отдыха.

Но я не забыл Варьку. Нет-нет и вспоминал я ее приплясывающую походку, резкий смех, угловатые движения у плиты, ее синие простодушно-счастливые глаза под серебристой, тяжелой шалью. Жалел я и дважды осиротевших «орлов». И жена жалела.

— Как жаль! — говорила она, глубоко вздыхая, — Как все-таки жаль, что Варвара протопталась по хозяйству, растрачивала себя на мелочи... Вот погибла — и какой оставила след? Где? Обидно...

И все же через несколько пет мне пришлось встретиться с «орлами», вернее, с одним из них.

Это случилось так. Отправившись по делам нашей стройки в область, я решил из глупого пижонства сам вести машину — старый, разболтанный «бобик». И, конечно, вскоре безнадежно «сел» на размытой осенними дождями дороге. Грязь в нашил местах цепкая, злая: стоит машине попасть в беду, и грязь с какой-то ведьминской, болотной радостью втягивает в себя колеса, обволакивает их, исключая движение, торжествуя над ним,

Конечно, шоферы отлично знают эти милые дорожные особенности. Ни одна машина не остановилась на мои отчаянные призывы. Никому не хотелось связываться с хлопотным, грязным делом да еще под холодным частым октябрьским дождем.

Я хлопнул дверцей, полный злобы и отчаяния, плюхнулся в кабину и стал громко проклинать дорогу и неблагодарный род людской. И вдруг я увидел, что заляпанная грязью полуторка, вспенив и взболтав огромную, с доброе болотце, лужу, остановилась подле.

«Курева, небось, сволочь, клянчить будет, — подумал я со злорадством, — Вот и остановился... Как же, дал я тебе... Накось, выкуси!..»

Из кабины полуторки вылез молоденький паренек в толстой ватной куртке, молча обошел машину, постучал каблуком по резине.