'Варшава' - курс на Берлин

Я смотрел на него и думал, было ли это происшествие самым трудным для него испытанием на фронте. Как бы читая мои мысли, он покачал головой и сказал:

- Знаете, эта пробоина, полученная мною над Берлином, была действительно большой неприятностью. Даже сегодня, вспоминая об этом, я все еще ощущаю судорогу в руках. Но только, как мне кажется, самое худшее, что мне пришлось пережить, случилось под Науэном.

Мы тогда вдвоем с Калиновским возвращались из разведки над Большим каналом. Мы побывали над Ратеновом на реке Хафель. Это примерно в ста семидесяти километрах от Барнувко. Поэтому после выполнения задания нам пришлось сесть уже на новом аэродроме возле Штейнбека, значительно ближе к Берлину. Зенитная артиллерия под Ратеновом встретила нас довольно "удачными" залпами: снаряды ушли почти на километр в сторону. Мы отметили на карте баржи и суда, стоявшие в порту и на канале, и повернули на восток. Науэн, большой железнодорожный узел, также расположен на этом канале, в сорока километрах от Ратенова и на северо-запад от Берлина.

Как вы знаете сами, в то время гитлеровцы очень плотно перекрывали патрулями воздушное пространство над своей территорией. И вот там, над Науэном, из облаков, на нас внезапно свалились двенадцать "мессершмиттов" и тут же пошли в атаку. Калиновский заметил их и сразу устремился вверх. Я услышал, как он бросил мне по радио: "Уходи в облака!" В ту же минуту я заметил первую четверку "мессершмиттов". Я как-то сумел нырнуть под них, но все было напрасно: вторая четверка свалилась на меня сверху и, хочешь не хочешь, я один должен был принять бой.

Сначала я подумал, что теперь мне конец. Но тут же сказал себе, что если не избавлюсь от таких мыслей, то погибну. Я взял себя в руки и решил драться. Должен вам сознаться, что к такому решению было очень трудно прийти. Ведь со всех сторон меня клевали "мессершмитты". И только когда один из них попал на прицел, я вдруг решил, что вырвусь отсюда, вырвусь во что бы то ни стало, а может, даже и собью хоть одного фашиста. Но эта бодрящая мысль очень скоро меня оставила. Только я нажал на гашетки, как один из фашистских самолетов повис у меня на хвосте, а второй сбоку начал дырявить корпус моего "яка"... Я съежился, стараясь превратиться в комок, хотя прекрасно понимал, что это не поможет. На мое счастье, им всем очень хотелось меня прикончить, и поэтому они скопом бросились на меня и только мешали друг другу. Они все вместе ринулись за мной вниз, когда я вошел в крутое пике, а затем неожиданно взвился свечой вверх и скрылся в облаках. Если бы хоть один из них остался наверху и поджидал меня там, мне сегодня не пришлось бы с вами беседовать.

Представляю себе, как они были взбешены. Я почувствовал себя в безопасности и с облегчением вздохнул. Потом я выскочил из облаков вверх, как пробка из воды, и... увидел четыре "мессершмитта".

Меня словно кнутом подстегнуло. Инстинктивно я нажал на гашетки, дал по самолетам короткую очередь и, не дожидаясь ответа, снова нырнул в спасительные облака. Там я постепенно пришел в себя, но уже не чувствовал прежней уверенности: теперь немцы стерегли меня и сверху и снизу.

Я решил как можно дольше не вылезать из облаков и по приборам лететь на восток. Но, взглянув на приборы, я увидел, что указатель крена не работает: шарик замер в левом крайнем углу шкалы, совершенно не реагируя на резкие движения рулем.

Уже через минуту я перестал ориентироваться. Мне казалось, что я скольжу на правое крыло, и поэтому я скользил влево, сбиваясь при этом с курса. В конце концов я вывалился из облаков и снова увидел ровный ряд четверки "мессершмиттов". До того как они открыли по мне огонь, я успел снова спрятаться в облака, однако остатки самообладания покинули меня теперь окончательно. Я еще дважды делал попытку оторваться от фашистов, но каждый раз находил их сбоку или сзади. Две четверки подстерегали меня чуть ниже облаков; третья, очевидно, прочесывала даже облака, чтобы выкурить меня оттуда, или же находилась выше. Я не мог дольше чем минуту лететь вслепую, и каждый раз совершал все большие ошибки в оценке положения самолета.

Меня охватила тревога, и, что скрывать, липкий страх пополз по спине, мокрой от пота. Голова разламывалась, в висках стучало, и боль, словно тонкие иглы, пронизывала мозг. Перед выходом из облаков во мне пробуждалась надежда, что "мессершмиттов" уже нет, и каждый раз я ужасался, видя, что они идут прямо на меня. Так я медленно, но упорно продвигался к востоку, а фашисты стерегли меня, готовые к атаке и уверенные, что я все равно от них не уйду.

Я тоже знал, что рано или поздно они меня перехватят; горючее кончалось, а у них его определенно было больше. Тогда я решился на крайность: войдя в облака, развернулся на сто восемьдесят градусов и взял курс на запад, стараясь выдержать это направление как можно дольше. Это была отчаянная попытка: я отдалялся и от аэродрома и от линии фронта. При вынужденной посадке я наверняка попал бы в плен! Но это был последний, хотя и небольшой шанс на спасение.