Варвары против Рима

А в 435 г. империя признала власть Гейзериха над всей Ливией, за исключением Карфагена. Договор был подписан в Гиппоне. Переговоры прошли в спокойной деловой обстановке. Гейзерих по этому случаю приказал освободить самого высокопоставленного из пленников, Марциана, который позднее станет императором в Константинополе. Будучи проницательным политиком, Гейзерих заставил Марциана поклясться никогда не поднимать оружие против вандалов. Марциан был готов пообещать все что угодно. Греческий историк VI в. Прокопий так описывает ход переговоров: «В это время Гейзерих… выказал прозорливость, заслуживающую упоминания, когда он, насколько возможно, обеспечил свое безопасное будущее… Он заключил договор с императором Валентинианом, предусматривающий, что каждый год он будет платить императору дань с Ливии и предоставит одного из своих сыновей, Гунериха, в заложники, чтобы сделать это соглашение нерасторжимым. Так Гейзерих показал себя храбрым войном в бою и закрепил победу, и, поскольку дружба между двумя народами значительно выросла, он получил назад своего сына Гунериха»[369].

НАСЛЕДИЕ С БОЙНИ

Вандалы даже внешне выглядели не как варвары. Прокопий писал:

Вандалы, с тех пор как овладели Ливией, взяли в привычку посещать бани — все и ежедневно. Они ценят обильный стол, лучшие и сладчайшие земные продукты. Они почти все носят золото и одеваются в шелка, и нарядные проводят свое время в театрах, на скачках и в других местах отдыха, и, помимо того, все охотятся. (Сельские края еще были лесистыми и весьма богатыми дичью — включая львов. Для охоты аланы привезли своих огромных охотничьих собак). И они смотрят танцоров, и мимов, и другие музыкальные представления, которые того заслуживают. Большинство из них живет в парках, где много воды и тени от деревьев, часто пируют.

Прокопий добавляет, что «все способы сексуальных удовольствий среди них в большой моде», но затем он находит, за что их покритиковать: и все равно они варвары.

Отношение Гейзериха к разврату, похоже, было совершенно беспощадным. Есть сведения, что он аннулировал брак своего сына и отправил даму с отрезанными ушами и носом назад к ее отцу. Иордан (летописец, нанятый готами) пишет об этом как личной жестокости, «из-за простого подозрения, что она пыталась его отравить»[370]. Но такие увечья были обычным наказанием за аморальное поведение в наиболее «цивилизованных» кругах общества[371], из чего следует, что жена Гунериха вела себя распущенно. Папаша дамочки, король вестготов, похоже, не забыл оскорбления. Последствия оказались катастрофическими.

Вандалы, несомненно, не одобряли римскую мораль и римскую жажду крови. Ярче всего римские ценности демонстрировались в амфитеатрах, где великий и добрый Август развлекал массы за их счет убийством животных, пленников и гладиаторов. Такие специфически римские зрелищные мероприятия проводились сотни лет: в середине I в. н. э. Сенека описал развлечения толпы на полуденном представлении в римском Колизее:

Это чистое, неприкрытое убийство. У сражающихся нет защитных доспехов. Их тела полностью открыты для ударов. Ни один удар не проходит впустую. Именно такие бои очень многие предпочитают регулярным состязаниям… И понятно почему. Нет шлема, нет щита, чтобы отразить лезвие. Зачем броня? Зачем беспокоиться об искусстве? Все это лишь оттягивает смерть. По утрам людей бросают львам или медведям — в полдень их бросают самим зрителям. Лишь только человек убил, они кричат ему: убей еще или убьют тебя[372].

Это была самая стойкая отличительная черта Рима: менялись формы правления и религии, но сохранялся римский дух, а пока он жил, толпы глазели на смерть на аренах. Августин описывал, какой притягательной силой обладает жажда крови. Он пишет, что знал юного карфагенца, «который попался в водоворот красивой жизни в Карфагене, с непрерывной сменой удовольствией, и было потерял свое сердце и голову на играх в амфитеатре», но был вразумлен одной из лекций Августина. «Благодаря сильной воле и выдержке он стряхнул с себя грязь арены и никогда больше близко к ней не подходил» — пока в один прекрасный день дружки не затащили его, упирающегося, на представление.

Они нашли, где сесть, и Алипий сомкнул глаза, твердо намеренный не иметь ничего общего со зверствами. Если бы только он мог и заткнуть уши! Потому что, когда некий боевой эпизод вызвал громкий рев толпы, он не смог сдержать любопытства. Он был уверен: что бы ни случилось, если он это увидит, то найдет отвратительным и сможет справиться с собой. Поэтому он открыл глаза.

Когда он увидел кровь, то почувствовал себя, как если бы сделал огромный глоток дикой страсти. Вместо того чтобы отвернуться, он пристально глядел на происходящее и упивался всем этим безумием, не отдавая себе отчета в том, что делает. Он наслаждался неистовством боев и был пьян от прелести кровопролития. Он больше не был человеком, пришедшим на арену, а был просто одним из толпы.