Ваш номер — тринадцатый

Сан Сеич назначил подъем на шесть ноль-ноль. Но уже давно перевалило за полночь, а этим троим все не хотелось прерывать теплое таинство затянувшейся вечери.

Вкруг них вершилась идиллия лесной жизни, которой было так легко обмануться. По стенам висели вяленые венички багульника и зверобоя, на столе сладковатая жареная кабанятина соседствовала с северным виноградом — моченой клюквой, а крепкий настой на березовых почках заедали царским грибом — рыжиком.

Но Зорин знал: за стенкой, увешанной белеными рушниками и уставленной деревянными плошками, затаилась и ждет своего часа совсем иная вселенная.

Там, в тесноватом кабинете Сан Сеича, со стены взирает Сикстинская мадонна Рафаэля, которую хозяин кабинета самолично выжег на широкой сосновой доске. («Не поверишь, Викторыч: я же с ней беседы веду! — признавался ему старшина моховиков. — Сяду вечерком — и рассказываю о житье-бытье, мыслями делюсь, сомнениями всякими. И знаешь, она ведь меня понимает. Вот честное лесничье слово!»)

Напротив италийской мадонны массивные стеллажи ощетинились тусклыми книжными корешками. В тех разномастных шеренгах теснятся не только учебник по дендрологии, атлас дикорастущих трав и Красная книга СССР. Там Иван Бунин соседствует с Абу Ибн-Синой, Серафим Саровский — с Бернардом Шоу. А рядом с книжными полками присоседились зачехленный микроскоп и маленькая химическая лаборатория. Так и соседствуют эти две галактики, разделенные тонкой дощатой перегородкой.

Разговор за столом, между тем, тек ровно и весело.

— У нас в лесном хозяйстве все членораздельно! — посмеивался Сан Сеич, подкладывая Анабелле хрустких рыжиков. — Что ни начальник — то дуб, что ни подчиненный — то пень, что ни бумага — то липа.

Анабелла хохотала от души. Отпив ядреной медовухи, прищурилась лукаво:

— А вы что же, Александр Алексеевич: с детства в лесу росли? Как Маугли?

— Да нет, — улыбнулся хозяин. — С детства этот Маугли ходил в музыкальную школу — терзал нещадно скрипку. Рос в Ленинграде, в профессорской семье. В роду сплошь медики, математики, минералога. Умницы и светила!

— Сан Сеич у нас и сам — профессор, — вставил гордо Зорин. — Полжизни в стенах Горного проработал. Крупнейший, между прочим, отечественный петрограф. Согласно закону Авогадро!

— Да ладно тебе, Денис Викторыч, — отмахнулся хозяин. — «Профессор»! «Крупнейший»! Что ты, право слово?

— Как же вы камням своим изменили? — изумилась Анабелла. — Кто вас забросил в эту глушь лесную? По самый Галапагос!

И спохватилась:

— Ох, простите! Вот ведь эразм какой: я, наверное, не в свои дела полезла!

— Не извиняйтесь! — улыбнулся блудный сын профессорского рода. — Это у меня не ссылка и никто меня силком сюда не выпихивал. Скорей, наоборот: в прежней моей жизни семейные каноны принуждали «держать марку». А меня с самых, извините, сопливых лет тянуло плюнуть на городской асфальт, исхоженный досточтимыми предками, и перебраться к рекам да озерам. Вот так сорок с лишним лет и прожил ваш покорный слуга не своею жизнью в угоду чьим-то взглядам и предрассудкам.

— А потом все-таки плюнул к чертовой матери? — засмеялась звонко Анабелла.

И хозяин по-мальчишечьи озорно подтвердил:

— Плюнул! Со смаком, членораздельно! Попрощался с родной кафедрой, выставил там ящик коньяку, а затем собрал манатки — и кинулся в ноги лесному начальству: «Возьмите хоть рабочим, хоть обходчиком!».

Тут Зорина словно под дых вдарило: «А ведь Сан Сеич тоже поменял свою судьбу на другую! Как и я!».

Подумал — и осекся: «Да нет — не как я! Он-то новую судьбу по бревнышку сложил своими руками, а я из чужих получил, по чмошному тринадцатому номерку — вместе с чужой одежкой, чужой квартирой и (чего уж там!) чужими женой и дочкой. Вот и выходит: он, Сан Сеич, в новой своей судьбе — хозяин, а я — так, жилец на птичьих правах!»

Праздник, царивший в душе, оказался убит начисто. Зорина вдруг захлестнула волна удушающей злобы. Он сейчас люто и тяжко ненавидел веселого лесника-петрографа, его старинную библиотеку, его «Сикстинскую мадонну», с которой тот (извращенец поганый!) беседует по вечерам. Топором бы эту деву непорочную, деревяшку дурацкую! На мелкие щепки, и — в печку, спалить к чертовой матери! А лучше — всю эту домину подпалить с четырех сторон! Согласно закону Авогадро!

С радостной мстительностью Зорин представил, как полыхают, корежась переплетами, все эти Платоны с Ибн-Синами. Как белоснежные рушники враз занимаются огнем и рассыпаются в прах. Как винтовочными выстрелами лопаются банки с маслятками да капусткой…

Зорин отвечал что-то на бросаемые ему реплики и даже тыкал вилкой наугад во всякие там соленья-маринады. Но ароматная медовуха, только что дарившая ему радость, сейчас казалась приторной и вонючей, а вкусные рыжики — скользкими, мерзопакостными головастиками.