Вася Конаков

Теперь мне пригодилась и тяжеловатая, вразвалку, походка моего бати (у вас же — «мягкая, беззвучная походка охотника»), и чувствительные к вещам руки, оценивающий глаз, неторопливые, точные движения, стариковская хозяйственность и аккуратность во всем — моего деда (на это натолкнуло сходство Валеги со старичком — у вас же). Манерой разговора кино-Валега напоминает моего бывшего сокурсника Рыбакова, позднее ушедшего из института «изучать жизнь». А вечно обиженное, насупленное выражение лица почему-то взято и вовсе с незнакомого человека — шофера пострадавшей «Победы» в момент его объяснения с милицией.

Кое-что перепало Валеге и от меня лично. Мне, например, казалось, что ему должно быть свойственно чувство ревности, а этого, как вы знаете, у меня — хоть отбавляй! Пришлось вспомнить и то, как я еще во время войны, пацаном, нянчился со своими младшими сестрами (вы где-то упоминаете, что Валега следил за Керженцевым, как «хорошая нянька»). Много пришлось фантазировать, а ко многому просто привыкать — ведь фронта я даже не нюхал! Выручило и мое давнишнее увлечение рисованием — это помогло найти индивидуальность в костюме».

Так вот, оказывается, что получилось с Валегой. Он разросся, расширился, окреп. Работая «над ним» в книге, в сценарии, я шел от живого человека; Соловьев, работая над ролью, отталкивался от книжного образа и лепил свой собственный, живой, беря детали из жизни — от деда, отца, друга, шофера, самого себя. Кстати, мне очень нравится слово «отталкивался». В данном случае оно очень точно. Именно отталкиваться от образа, идти от него вовне, в мир, а не насильственно втискиваться в него, замыкаться. Вот это-то «отталкивание» и рождает художественную правду. Круг замкнулся — действительность вернулась к действительности.

Кого же из этих трех Валег я больше любил? Живого ли, но чуть-чуть уже потерявшего четкость очертаний, (а как хотелось бы их восстановить, встретившись с ним сейчас, тридцатитрехлетним отцом семейства), или книжного, с которым нас сблизила совместная выдумка, или самого молодого, «соловьевского», где многое зависело уже не от меня? Кого же?

На этот вопрос нелегко ответить. Думаю, гадаю, а ответ все один — Валегу…

1959

Не юбилейное признание

К 70-летию И. С. Соколова-Микитова

Писатель… Что это такое? Он знает больше, чем другие? Видит лучше, чем другие? Имеет право учить меня, читателя, чему-то? И не на словах, а в книге, черным по белому, это уже вроде как учебник?.. Всегда, прочитав ту или иную понравившуюся мне книгу, я задавал себе вопрос: а каков он, писатель, в жизни? Похож ли на своих героев? Можно ли с ним вот так вот, по-человечески разговаривать?..

Когда-то, это было давно, у меня сложился некий выдуманный образ «идеального» писателя, которым я зачитывался бы и в то же время с которым при встрече мне было бы и легко и весело. Одним словом, хорошо…

Мне повезло — много лет спустя я встретился с таким писателем. Более того, я подружился с ним и думаю, что все, кому, кроме меня, выпало это счастье, благодарят судьбу за то, что она свела их с ним. Писатель этот Иван Сергеевич Соколов-Микитов.

Тут я чувствую на себе укоризненный взгляд Ивана Сергеевича: «Ну зачем вы это? Какой же я писатель? Не надо… Мы столько раз уже об этом с вами говорили, а вы вот и в статью — писатель… Я просто любитель. — И после паузы добавит: — Давайте выпьем за любителей, а?»

И мы выпьем за любителей. Какое это, в сущности, хорошее слово — «любитель»! Мне очень хотелось бы, чтоб оно потеряло свое теперешнее значение чего-то поверхностного (пусть сохранится для этого слово «дилетант»), а любитель пусть любит. Вот так, как Иван Сергеевич…

А он умеет любить. Все неподдельное, настоящее, простое, без вывертов, без фальши. А оно, простое и настоящее — будь то люди, звери, птицы, — в отместку любит его. Он как-то сказал: «Вы знаете, мне как-то в жизни очень повезло на хороших людей. Многих, очень многих я встречал. И они как будто не плохо относились ко мне…»

(Здесь я не могу не поправить Ивана Сергеевича — слова «не плохо относились» хочу заменить на «влюблялись». Говорю это со всей ответственностью, знаю по собственному опыту).

Внук пишет Ивану Сергеевичу из Ленинграда: «А кошка-то наша, дорогой Диля, нашла твою старую куртку и сидит только на ней». Иван Сергеевич улыбается, пожимает плечами: «Чужая душа — потемки. Перед этой кошкой все в доме подлизываются, а баба и внук кормят ее, ласкают, а вот спит только у меня». Иван Сергеевич явно тронут. Я тоже.