Василь Быков: Книги и судьба

ВБ: Не исключено. Хотя, как мы уже говорили, невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть чью-либо связь с секретными службами. Обычно это лишь предположения, а часто и спекуляции. Как бы то ни было, я никак не могу согласиться с тем, что некоторые личности, одной ногой стоящие в художественном сообществе, а другой — в секретной полиции, способны играть положительную роль в общественной жизни. Что же до Маяковского, то, повторюсь, ни он сам, ни его произведения, особенно послеоктябрьского периода, никогда не были в моем вкусе.

ЗГ: А кто — был? И кто есть в «вашем вкусе»?

ВБ: Трудно ответить. Разные были времена, разное мне тогда нравилось… Вот, например, некоторое время назад я принялся за латиноамериканцев. Очень привлекательная литература, ничего не скажешь, но уж очень она далека, что ли. В этом смысле европейская литература мне куда ближе. Одно из моих самых любимых произведений — все еще «Чума» Камю. Я часто и охотно повторяю вслед за Твардовским

[443]: «„Чума“ — энциклопедия двадцатого века».

ЗГ: А я и не помнила, что это слова Твардовского. Все-таки это удивительно, что крестьянский сын сумел стать таким тонким ценителем литературы.

ВБ: Не только ценителем литературы — он вообще был человеком энциклопедических знаний. Поразительная личность! А гражданское мужество, которое он проявлял в самые мерзкие годы… Я вам расскажу одну историю: это было в советское время, в Ленинграде. Твардовский был в своем обычном ерническом настроении духа. Как только мы зашли в его гостиничный номер, я показал рукой на потолок, намекая на то, что тут могут быть «жучки». Твардовский отреагировал моментально: «Что? Нас записывают? Да ради бога, пожалуйста, почему бы и нет? Вообще-то, это очень и очень мило с их стороны. Благодаря им ни единое мое слово не пропадет, и все будет сохранено для истории. Поверьте мне, придет день, когда справедливость восторжествует». Он всегда говорил: «Василь, не бойся отстаивать правду и кричать о ней! Когда-нибудь придет день, и люди это оценят». Это, между прочим, было его глубочайшим убеждением, что такой день неизбежно настанет. У меня до сих пор сохранилось его письмо тех времен, когда нам крепко досталось за попытку Твардовского опубликовать «Мертвым не больно». Я не поверил ему тогда. Все мы думали, что эта мрачная эпоха будет длиться вечно, а ведь он оказался прав. Подумать только! Для меня он всегда был и останется прекрасным примером истинного гуманиста!

ЗГ

: А каковы были его, сына крестьянина, взгляды на судьбу крестьянства в Советском Союзе? Вы свое мнение выражали в произведениях, а что об этом думал Твардовский? Был ли он с вами согласен?

ВБ: Конечно, был. Но только что мы могли поделать с этими нашими праведными идеями в те времена? Даже сегодня положение крестьянства — это настоящая катастрофа.

ЗГ: Сейчас, кажется, меньше помнят Твардовского-поэта, чем Твардовского-редактора. Вы с ним съели, что называется, пуд соли — каким он был редактором?

ВБ: Редактором? Я небольшой энтузиаст так называемых высоких слов, но ему памятник надо поставить как редактору. Все было против него: цензура, Центральный Комитет партии, партийная пресса (а какая была в те годы беспартийной?), руководство Союза писателей — все! А «Новый мир» продержался столько лет.

ЗГ: Вы же были одним из его любимых авторов и видели, как он реагировал на всю эту травлю — и журнала, и его самого…

ВБ: «Новый мир» был его личной жизнью, вернее, он-то и был его личной жизнью, и, я думаю, безвременная смерть стала результатом охоты на ведьм, которую организовали власти. Он ведь ушел из жизни буквально через год после того, как они отобрали у него журнал.

ЗГ: При этом он был коммунистом и занимал довольно высокое положение в партийно-советской иерархии, был депутатом Верховного Совета и даже кандидатом в члены ЦК одно время, не так ли?

ВБ

: Да, он был членом партии, иначе как бы ему доверили журнал? Как бы они смогли давить на него партийной дисциплиной, которую он тем не менее то и дело нарушал? Вы, наверное, хотите спросить, был ли он при этом «советским человеком»? Все мы так или иначе были советскими людьми. Но «советским человеком», таким, каких хотело бы из нас выделать партийное руководство, — нет, таким он конечно же не был.

ЗГ: А его художественный вкус, эстетические взгляды на литературу, музыку, живопись? Можете вы что-нибудь о них рассказать?

ВБ: Не имею никакого представления о его вкусах и знаниях в области музыки и живописи. Сомневаюсь, чтобы он был серьезно вовлечен в эти области культуры, потому что он, как многие из его поколения, пришел в литературу, так сказать, прямо от сохи, и сам он был из реальной трудовой жизни, не связанной с искусством. В отношении же литературы все обстояло по-другому: его знания мировой литературы, и особенно русской литературы, были безупречны, глубоки, и здесь им можно было восхищаться.

ЗГ: Понятно, что у редактора «Нового мира» был огромный круг общения, но близких друзей у Александра Трифоновича, кажется, было не так уж и много…