Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции

Аньку — боле всех жалко, зачем я написала? Ей, из всех нас, — труднее всего, именно потому, что она хочет того, что я никак и никогда не могу дать ей.

Васька, поговорим о другом.

Пожалуйста, напиши сам Гаррисону Солсбери, что мы получили снова его безмерно доброе, умное, изящное приглашение.

Я не оставляю надежды увидеть вас — именно потому, что я не скрываю, что хочу увидеть вас — напоследок, и более ничего, я как-то понимаю, что нас могли бы выпустить — при их обстоятельствах, если они перестанут так свирепствовать с Америкой (не перестали).

Но Гаррисону — ты напиши, что спасибо! что — как он добр и умен, что — как мы ценим его тонкость и великодушие, его слог.

Мы — пока не думали даже об оформлении, но — посмотрим, вскоре пойму.

Целую вас, мои дорогие и любимые.

Спокойной ночи.

Завтра напишу вам еще немного вздору.

18 февраля 2 часа пополуночи.

Продолжение 18 февраля 1984 г.

Васька и Майка!

Не прошло и десяти минут — я снова пишу вам.

Полная Луна — но мне ее не видно: за мглой небесной.

Как гнев небес и принимаю.

Васька, ты понял же, что «книжечка» — мое условное и неправильное название?

«Блок-нот» ик — где предусмотрено вырвать листик. Ни один листик не вырван. Карандашиком — черкнуто — не М.Ц., конечно, кем-то, кто пробовал карандашик.

Сам этот маленький старинный предметик — флорентийского происхождения. (Все, кого люблю, музейные работники Ленинграда и Москвы, но на этот раз не во Флоренции дело — это, кстати, никто не объяснил мне: почему Флоренция сделала своим знаком, пусть сувенирным, лилии Бурбонов? Я правда не знаю.)

Всех — в Музее Достоевского, в Лицее (Мойка, 12 — на капитальном ремонте, уж — не увижу, да и не надо), в меншиковском дворце — оторопь брала от… да и совпадений много было.

Опять, Васька, можно — про Ленинград тебе скажу?

Я не умею его снесть, перенесть, действует — чрезмерно.

Но — как им удалось — не убить? Ведь они — все убили в Ленинграде? Был «день блокады» — о Вася, Гаррисон знает, — а мы шли, рупоры кричали — и как совершенно затравленный, я ужаснулась напротив дома (№ 47, Большая Морская, дом Набоковых), в доме гр. Половцева, я его не знала, там Союз архитекторов, — к сожалению моему, дом (Половцева) — роскошен и на него претендует исполком.

Но — как им удалось не убить ленинградцев?

Неужели этот неубиенный, неистребимый город оснащает лица людей — светом?

Ведь не было возможности — особенно у Ленинграда — выжить?

Откуда опять берутся лица и души?

Неужели есть таинственный и неведомый нам приток?

Анастасия Ивановна Цветаева (я топала при ней ногой: зачем не объясняет, в книге, почему, по какой именно причине, она узнала про смерть М.Ц. — через два года, неужели два ее ареста — ничего не значащая одна деталь) — А.И. подлинно и совершенно верует в Бога, она считает все это благом.

Для точности замечу: не очень я, конечно, топала, но нечто в этом роде — совсем было. Измученная «блок-нот» иком, как рявкну: «Не желаю сейчас ничего слышать про вашего Горького». Но и А.И. была им («блок-нот» иком), лишь его завидев, измучена, все же кротко сказала: «Моего Горького — не обессудьте».

Смысл же (это трезвости любви Софьи Исааковны, Юдифи Матвеевны и — моей) в упреке, с которым никто не смеет обратиться к А.И., не должен сметь: куда девались маленькие подробности (всеобщая гибель и разлука)? зачем было печатать вторую часть книги ценой таких недомолвок? (ты читал ли? прочти)

Но А.И., конечно, видит в этом другой, высокий, смысл, и одно ее описание, как она узнает о смерти сестры, может быть, важнее недоумения непосвященных: почему — через два года? и где? (а ей еще предстоит второй арест и последний обыск, который смел уже все, кроме этой вот «книжечки», взятой из кармана фартука).

А.И. — благодарит ее сажавших как исполнителей Божьей воли (она им так и говорила, к их удивлению), но за себя лишь можно так благодарить, за других — нет, все-таки — нет.

Передаю вам благословение А. И., под которое всегда склоняюсь, когда крестит перед нашим (с Борькой) уходом: «Я — лишь молюсь за вас, да хранит и благословит Бог вас, ваших детей и СОБАКУ».

А.И. мне заметила: «Вы слово «собака» пишете с большой буквы, а я все слово — большими буквами. Она (как и М.И.), надеюсь, это ничему не противоречит, СОБАК считает ниспосланными и заведомыми небожителями.

Пока распространяю на вас, на детей, на СОБАК это ее благословение, но сразу же стану еще писать вам, потому что на этот раз (если с Черненко ничего до завтра не случится) — оказия к вам не сорвется.

Продолжение письма

Васька и Майка,

не знаю, сколько у вас времени, а в Переделкине — двадцать минут шестого часа все того же дня февраля.

Еще про Анастасию Ивановну Цветаеву.

Я была — в отчаянии, как может быть лишь в письме сказано, что испугала ее уверением в том, что это вам (ей) — весть.

(Вы обязательно возьмите ее «полную» книгу воспоминаний, где вот про лагерь, про… — опущено по ее каким-то высоким, конечно, соображениям, да и кто может укорить ее.)

Это: не выкидываю, посылаю.

Все-таки звоню: «Анастасия Ивановна! Вот — собака около телефона».