Василий I. Книга вторая

Суждено было и этому храму Рождества Богородицы стать одноглавой четырехстолпной крестовокупольной церковью. Окна в виде щелей, словно крепостные бойницы, однако же на западной стене пробиты были оконца и круглые, словно розетки о восьми лепестках. А кроме того, сумели мастера кое-где не только излюбленное русское узорочье подвести, но так сделать, что весь облик храма обрел некую стройность и законченность, с какой бы стороны на него ни смотреть.

Феофан Грек долго осматривал находившееся еще в лесах и кружалах здание храма, отметил, что, хоть и грузно оно, приземисто, видна в нем красота силы, красота могучей простоты. И обронил будто бы про себя, но так, чтобы слышали зодчие:

— Нет, не от немца это здательство…

Мастера дружно подтвердили его слова и, высказывая давнюю, видно, обиду отцов своих и дедов, рассказали, что немецкие каменотесы, называвшие себя «вольными каменщиками», в сугубом секрете держали свое искусство, ни записей никаких не делали, ни изустно ничего не растолковывали, а между собой сообщались какими-то тайными знаками.

Евдокия Дмитриевна поначалу собиралась украсить новую церковь одними только иконами. Любила она до слез эти образы сияющей красоты: сколь много бессонных ночей провела она в своей трудной жизни государыни и жены, а затем матерой вдовы перед одиноким дивно расписанным ковчегом иконы, которая властно приковывала к себе ее взгляд, просветляла и обнадеживала неслышными посулами, утешала и укрепляла духом. Но не только одной этой своей сердечной привязанностью к иконам руководствовалась она: обходиться лишь иконами уже стало привычным на Руси, где каждые девять из десяти церквей были деревянными, а стало быть, делали невозможной живопись по свежей, сырой штукатурке. Но каменный храм Рождества Богородицы можно было украсить и фресками — если уж не драгоценной мусией, то хоть стойкими красками изобразить на стенах и сводах деяния святых, лики ангелов, мучеников, иерархов.

Андрей и Феофан неспешно прохаживались по свежеуложенным плиткам пола, прикидывали, размышляли, иногда тихо спорили. Андрею нравилось, что зодчим удалось сделать свод столь искусным образом, что в нем был какой-то чудный отголосок — сокровенно отзывались даже тихие слова. А Феофан считал, что храм должен строиться так, чтобы эхо подгоняло идущего человека, словно бы сзади еще кто-то следом шел.

— Зачем? — не понимал Андрей. — А как же тогда сосредоточиться в молчании, углубиться в себя, если кто-то тебя сзади понуждать будет…

— Нет, тарагой Андрэя, жизнь коротка, торопиться надо!

С тем оба согласились, что интерьер храма у мастеров удался не хуже, чем внешний облик. Конечно, это не константинопольская София, где купол производит впечатление чуда: в каком бы месте ты ни стоял, взор твой тянется непременно ввысь, к единому центру величавого здания, однако и войдя в малый храм Рождества Богородицы, человек невольно остановится и вознесет взгляд свой к куполу.

Дело теперь за изографами, их хитрость должна завершить начатое…

А слухи о казнях все полнились, все настойчивее ходили по Москве. Говорили, что из семидесяти человек иные уже дух испустили — задохлись в тесных порубах. Не готова оказалась Москва столь много преступников одновременно в темницах и погребах содержать. Разные слухи ходили и о месте казни. Говорили сначала, что великий князь велел лобное место на торговой площади возле Кремля сделать, а потом будто бы передумал, велел казнь вести в урочище Кучково поле, где некогда стояли красные села и слободы боярина Стефана Ивановича Кучки, чьи сыновья принимали участие в убийстве Андрея Боголюбского, а может быть, даже организовали это злодейство. На том поле Дмитрий Иванович Донской учинил первую публичную казнь изменнику земли Русской…

Андрей с Феофаном стояли в пустом храме, без слов понимали друг друга… Тако жизнь пестра, подобно жнивью под облаками, ветром гонимыми. Строили храмы новые, чтобы душа взор лила горе, и собирались семьдесят душ допрежь срока с телами разлучить, судя их судом человеческим, а не Божиим. И все это была жизнь единая, неразделимая, высшим произволением данная, человеческой волей творимая.

Полагали изографы, что Василий Дмитриевич не может никак решиться и потому затягивает окончательный приговор. Не знали они, что великий князь для вящей острастки пригласил на торжественное событие князей и бояр из всех уделов. И вот шли и ехали к Кремлю по дорогам, посадам и улицам Москвы смоляне по Волхонке и Знаменке, волоколамцы по Никитской, тверяне по Тверской, ярославцы по Лубянке, владимирцы и суздальцы по Покровке, серпуховцы через Замоскворечье по Ордынке и Полянке, калужане по Якиманке.

Большое празднество задумал учинить наследник Дмитрия Донского. А известный всей Москве юродивый разносил свою новость:

— На Сивцевом Вражке баба родила младенца с петушиными ногами… «Завтра Страшный Суд грянет!» — изрек тот младенец и тут же помер.

7

Феофан Грек писал главную, храмовую икону. Дивились все, кто видел его работу, Андрей созерцал благоговейно: истинное чудо вершилось на его глазах!