Василий Тёркин

- Чего-чего вы не знаете, Антон Пантелеич! А поглядишь на вас спервоначалу - как прибедниваетесь! Ну, вот былинка! - Теркин сорвал стебелек с цветом и подал Хрящеву. - Я ее с детства знаю и попросту назову, а вы, поди, наверное и по-латыни скажете...

- Уж эту-то не назвать, Василий Иваныч!.. За что же меня обучали на счет общества?

- Однако как?

- Leontodon taraxacum.

- Вот я не знаю. И не слыхал даже. А я три речи Цицерона в гимназии знал наизусть, и на какой они мне шут?

- Все нужно, Василий Иваныч.

Над самыми их головами жалобно протянулся птичий крик высоко в небе.

- Ястреб? - вопросительно сказал Теркин.

- Ждет бури... только бури-то не будет, - с капелькой яда выговорил Хрящев, особенно не любивший хищников.

Они сидели тут молча, среди сильного гула хвои и густой травы, каждый в своих мыслях.

В лесу совсем смолкло. Зачирикали и залились птицы. Небо над ними голубело. Минут через пять вдали где-то, не то сзади, не то сбоку, начало как будто хрустеть.

Хрящев уже прислушивался к этому звуку, когда Теркин окликнул его.

- Не узнаете? - спросил Хрящев и подмигнул.

- Порубка?

- Никак нет. Это - Топтыгин Михаил Иваныч.

- Медведь?

- Он, он!..

Глазки Хрящева ласково заискрились.

- В какую же сторону ломит?

Теркин подавил в себе беспокойство и желание встать.

- Как будто вот сюды, в эту сторону.... Да ведь он не тронет. Только его не замай. Он теперь сытый... Идет побаловаться чем-нибудь к опушке... Зверь мудрейший и нрава игривого... Травоядный! Грызун, по-ученому.

Спокойно и достолюбезно вымолвил Хрящев последние слова. Теркин вытянул ноги, подложил под голову обе руки и, глядя в ленту неба, глядевшую вниз, между высоких елей, сладко зевнул и повернулся к своему подручному.

- Тайна все, в нас и вокруг нас, так ведь, Антон Пантелеич?

- Тайна! - с замедленным вздохом выговорил Хрящев и тоже прилег на мураву.

Веселая птичка пустила опять над ними свое: тюить, тю- ить, тю-ить!

XXXIII

Со стола еще не убрали десерта, бутылок с вином и чашек от кофе.

В зале городской квартиры Низовьева, часу во втором, Серафима и Первач, низко наклонившись над столом, сидели и курили. Перед ними было по рюмке с ликером.

Разговор пошел еще живее, но без раскатов голоса Серафимы, как в начале их завтрака. Прислуга не входила.

- Да вы полноте, Николай Никанорыч, не извольте скромничать... Ведь я для господина Теркина - особа безразличная. Прав на него никаких не имею... значит. Целованье у вас было с тем сусликом, а?..

Первач сидел красный, с возбужденными веками своих маслянистых и плутоватых глаз, весь в цветном. Кольца на его правой руке блестели. Мизинцем он снимал пепел с папиросы и поводил смешливо глазами.

В голове его немножко шумело. Серафима угощала его усиленно, пила и сама, но гораздо меньше. Она расшевелила в нем все его позывы, расчеты, влюбленность в свою красоту, обиду за то, как с ним обошлись в Заводном, откуда его удалили так быстро и решительно. В Серафиме он нашел нежданную покровительницу. Через нее он получил у Низовьева место заведующего всеми его лесными угодьями... Да, такой женщины он еще не встречал. Низовьев - в ее руках, и вряд ли она ему отдалась. Кто знает!.. Может, она выберет сначала его в тайные друзья...

- Да ну же! кайтесь! - понукала Серафима и через стол дернула его за рукав.

Ее янтарная бледность перешла в золотистый румянец... Легкий, полупрозрачный пеньюар развевался на руках; волосы были небрежно заколоты на маковке.

- У меня есть на это правило, - выговорил Первач, поводя глазами, - даже когда та, кто была со мной близка и не заслуживала бы джентльменского отношения к себе.

- Да уж нечего!.. Чмок-чмок было?

- Если угодно, да.

- А может, и больше того?

- Не находил нужным торопиться.

- И наверно эта девчонка сама первая полезла к вам целоваться? Так только, цып-цып ей сделали? Это сейчас видно: рыхлая, чувственная, с первым попавшим мужчиной сбежала бы! И господин Теркин, выходит, тут же и врезался; и начали они проделывать Германа и Доротею.

- Как вы назвали?

- А вы не читали?

- Нет, не приводилось.

- Есть такая поэма Гёте... Я в русском переводе в гимназии читала. Еще старее истории есть: Дафнис и Хлоя, Филемон и Бавкида, в таком же миндальном вкусе...

Глаза ее метали искры; рот, красный и влажный, слегка вздрагивал. Внутри у нее гремело одно слово: "подлецы!"

Все мужчины - презренная дрянь, все: и этот землемеришка, и тот барин-женолюб, которого она оберет не так, как его парижская "сударка", а на все его остальное состояние. Но презреннее всех - Теркин, ее идол, ее цаца, променявший такую любовь, такую женщину на что и на кого? На "суслика", которого землемеришка довел бы до "полного градуса" в одну неделю!

- Ха-ха! - разнесся по комнате ее смех. - Ха-ха! Чудесно! Превосходно! Отчего же вы ему не отрапортовали... хоть в письме? Благо по его приказу его будущая роденька вас вытурила так бесцеремонно!

- Я выше этого.

- Полноте! Оттого, что суслик этот уж больно легко вам доставался! А может, она и продалась ему... знаете... в институтско-дворянском вкусе...