Васса Макаровна

Илья Кузьмич был не только умный, но и остроумный человек, ибо никогда не говорил спроста, как и во время этого разговора о чае. Он жил в десяти верстах от Вассы Макаровны и приезжал к ней почти каждый день на беговых дрожках, после обеда; она привыкла к нему. С мужем её он был не в ладах и даже вёл с ним тяжбу, но по смерти его тяжбу прекратил. В уезде все знали его, и многие считали опасным человеком, именно за его ум. Он посмеивался и относился к этому как философ. Всё-таки хоть боялись, да значит уважали его… Сам же он никого не уважал, потому что единственный человек, которого он признавал выше себя, умер лет пять тому назад. Это был профессор того университета, где он слушал когда-то право. Профессор вызывал его удивление своей язвительностью. А однажды он заставил Плакудина чуть не подпрыгнуть и не заболеть от восторга, когда сказал, что Фридрих Великий не только прогнал, но и высек Вольтера за то, что тот крал у него сальные огарки. С тех пор образ язвительного профессора стал преследовать его неотступно и повлиял на всю его жизнь. Плакудин подражал ему во всём – в голосе, в походке, даже в костюме, и постепенно утратил своё собственное обличье, так что уже и не помнил себя другим, хотя постоянно чувствовал, что до идеала ему ещё далеко.

Сделав несколько шагов по направлению к дому, Плакудин произнёс:

– Васса Макаровна, вы мне хотите что-то сообщить?

– Я уж сказала! – отвечала Барвинская, обращая к нему лицо в ожидании, не сострит ли он как-нибудь.

Физиономия Плакудина, однако, хранила невозмутимое выражение.

– В таком случае я вам сам… сообщу. Мне кажется, что я вам нравлюсь! – сказал он.

Васса Макаровна всплеснула руками и засмеялась, и на её крепких и белых щеках показались ямочки.

– Это новость!

– Не думаю, – возразил он, сжимая губы.

– Надо много, чтобы мне понравиться, – промолвила она с мечтательной улыбкой.

– Много?.. Если хотите, я поступлю на военную службу.

– Мне всё равно…

– В гусары или просто в армейские офицеры, – продолжал Плакудин. – У меня довольно воинственная фигура. Я мог бы с успехом командовать: «скуси патрон», или что-нибудь в этом роде.

Васса Макаровна посмотрела на него своими ленивыми глазами и, пользуясь тем, что она – «дитя природы» и, следовательно, имеет право быть откровенной, сказала:

– Вы это острите насчёт Гржиб-Гржибовского! Но кроме того, чтобы быть офицером, вам надо помолодеть. Вам скоро сорок лет. Вы уж стары.

– Я моложе Гржиб-Гржибовского! Я великолепно сохранился, а он – развалина. У меня волосы густоты замечательной, а у него – плешь. Если б вы видели, как он сейчас ухаживал за вашей Сашурочкой! Дело происходило в беседке. Впрочем, если б я был на его месте, а вы на месте Сашурочки…

– Что ж бы вы сделали?

На бледном лице Плакудина вспыхнули два красных пятна.

– В качестве военного человека, я взял бы крепость.

– Нелёгкое дело! Вы ужасно дерзки!

– С вами иначе нельзя! И взял бы я, знаете, с такой же офицерской удалью, с какой… мой Цербер уплетает вон там на балконе ваше масло, – прибавил он.

Васса Макаровна слабо вскрикнула. Цербер, действительно, уплетал масло, вытянувшись на своих длинных задних ногах. Васса Макаровна стала кричать на него, грозить ему и пошла скорее. Но Цербер не обращал на неё внимания.

– Не беспокойтесь, – сказал Плакудин. – Это не поможет. Я его знаю. Его теперь не оторвёшь. И вообще пока мы дойдём до балкона, Цербер не только слижет всё масло, но и съест булки.

– Но это ужасно! – сказала Васса Макаровна.

– Кроме того, – продолжал Плакудин, – он, по моему крайнему соображению, должен разлить сливки по столу, чтоб удобнее лакать.

– Да будь он проклят! – вскрикнула Васса Макаровна с нескрываемою досадой.

Но впрочем она равнодушнее отнеслась к хищничеству Цербера, когда, взбежав на балкон, убедилась в целости сливок и белого хлеба. Пострадало одно масло. Сам Цербер, завидев её в непосредственной от себя близости, лёгким прыжком очутился в зале и, худой и огромный, смотрел оттуда, из рамы дверей, облизываясь и тряся лохматыми ушами. Васса Макаровна приказала подать нового масла и принялась разливать чай.