Ватага

– Все бегут на восток, – говорит дядя. – Войска, и за войсками – обыватели: торговцы, купечество, чиновники, ну, словом – буржуи, как теперь по-новому, и всякий люд. А что творится в вагонах? Боже мой, Боже! Человек тут уж не человек. Звереет. Только себя знает. Вот, допустим, я. Человек я не злой, богобоязненный, а даже радовался, когда за окошко больных бросали. Ух ты, Боже! Вот закроешь глаза, вспомнишь, так и закачаешься. Видишь, поседел как.

Афанасий Николаевич походил на Танина отца. Она шла с ним под руку, ласково прижималась к нему.

– А вам всем надо утекать, – говорил дядя. – А то придут красные – по головке не погладят вас.

Они были уже дома, раздевались.

– Куда ж бежать? – спросила Верочка.

– В Монголию. Выберемся на Чуйский тракт, а там чрез Кош-Агач, в Кобдо, в Улясутай.

– Дорогой убьют, – сказала мать.

В глазах Тани промелькнули огонь и дрожь.

– Мы поедем к Зыкову – восторженно проговорила она – Зыков даст нам охрану.

– Полно! – вскричала мать. – Опять Зыков? Постыдись…

– Да, да, Зыков! – выкрикивала Таня, и все лицо ее было, как пожар. – Зыков спаситель наш.

– Что ты говоришь! – вскипела мать. – Несчастная дрянь! Дядю-то постыдись родного… Спаситель…

Таня тяжело задышала, села на диван, опять поднялась, перекинула на грудь косы, нервно затеребила их:

– Мамаша! Я люблю Зыкова! Люблю, люблю… К нему уеду… Вот!

Мать и в ярь, и в слезы, мать пискливо кричала, топала каблуками в пол.

Таня заткнула уши, мотала головой и, потеряв над собой волю, твердила:

– Люблю, люблю, люблю…

– Ах ты, проклятая девчонка! – И мать звонкую влепила ей пощечину и вторую, и третью. – На! На, паршивка! На!

Дядя растерянно стоял, разинув рот.

– Вот, полюбуйся на племянницу! – пронзительно закричала мать. – Вот какие нынче девки-то! – и, застонав, побежала грузно и неловко в спальню.

А подросток Верочка плевала на сестру, подносила к ее носу сухие кулачки:

– Разбойницей хочешь быть? Атаманшей?! Тьфу!

Вволю наплакавшись, Таня пошла на обрыв реки и долго глядела на скалистые, покрытые лесом берега, в ту сторону, куда скрылся черный всадник. Хоть бы еще разок увидать его. Зыков, Зыков! Но напрасно она в тоске ломала руки: черному всаднику заказан сюда путь.

Черный всадник собирается в глубь Алтайских гор. Там, в монастыре, за белыми стенами, крепко сидели белые – пыль, шлак, отбросы – последний на Алтае колчаковский пошатнувшийся оплот. Они будут уничтожены, раздавлены, как клопы в щели: Зыков идет.

Таня видит его, Таня торопит родных, отъездом.

Перепреевы спешно распродали, раздарили мебель, посуду, а сундук с ценными вещами закопали ночью в саду, – Афанасий Николаевич до поту работал две ночи.

Ночью же, когда небо было темно от туч, за ними приехал из деревни приятель; они перерядились во все мужичье и, как мужики, выехали с мужиком из города.

Они ехали «по веревочке», от верного человека к верному человеку, у бывших покупателей своих, дружков, загащивались по неделе.

На другой день их отъезда городок был занят красными. В весенних солнечных днях, на высоких струганых флагштоках крепко, деловито, заалел кумач. Власть тотчас же окунулась в дело, в жизнь. Но все было разбито, разграблено, сожжено, жителям грозил неминуемый голод.

А ну-ка! Кто хозяйничал?..

Глава XV

– Товарищ Васильев, приведите сюда того… как его… партизана, – распорядился начальник красного передового отряда Блохин.

Он был коренастый, черноусый, небольшого роста молодой человек, лицо сухое, нервное, утомленное, в прищуренных глазах настороженность и недоверие. Американская новая кожаная куртка, за желтым ремнем револьвер, американские желтые, с гетрами, штиблеты.

Ввели партизана. До полусмерти изувеченный, он две недели просидел в тюрьме. Левый глаз его выбит, голова обмотана грязной тряпкой. Торчат рыжие усы.

За столом, рядом с Блохиным, пятеро молодежи и один бородач, все в зимних шапках с ушами. Семь винтовок, дулом вперед, лежат на столе. Чернильница, бумага. Тот самый зал, где был последний митинг. На знамени вышито: «Вся власть Советам». В зеленых хвоях портреты Ленина и Троцкого. Входят с докладами и выходят красноармейцы. Двое с винтовками у дверей.

– Ваша фамилия, товарищ? – начинает Блохин допрос, обмакнув перо.

– Курицын Василий, по прозвищу Курица, извините, ваша честь, – поправляя грязную тряпицу на глазу, вяло ответил партизан.

– Вы из отряда Зыкова?

– Так точно. Из Зыковского, правильно. Из его шайки.

– Какая была цель вашего прихода в город?

Курица хлопает правым глазом, трет ладонью усы и говорит:

– Порядок наводить.

– И что же, товарищ, по-вашему? Вы порядок навели?

– Так точно.

Блохин, улыбаясь, переглянулся с улыбнувшимися товарищами, а Курица сказал:

– Ваше благородие. Я дубом не могу, в стоячку. Я лучше сяду… Дюже заслаб. Голодом морили меня, не жравши. Вот они какие варнаки, здешние жители. Избили всего… почем зря. Терплю… А все чрез Зыкова… – он чвыкнул носом и, как слепой, пощупав руками стул, сел.

Бородач подошел к партизану, отвернул полу барнаульского полушубка, сунул ему бутылку водки и кусок хлеба:

– Подкрепись.