Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— И не трудно тебе будет... ну просто взять и уехать?

— Старые разбухшие сети рвутся легко.

— А вот я боюсь уезжать.

— Я тоже,— Спиро кивнул головой.— Но я все равно уеду.

Вечерняя звезда вывела за собой из моря месяц. Над обрывами известняка небо оделось в пурпур. С минуту они шли молча. Потом Катина сказала:

— Я тоже поеду.

Спиро улыбнулся ей и наклонил голову.

— Я уеду на Сирос,— продолжала она.— А оттуда могу приехать к тебе в гости в Пирей. С Сироса корабли ходят каждый день, а не раз в неделю, как здесь. С Сироса можно уехать, куда только захочешь. Куда захочешь!

Она побежала вперед и засмеялась.

Эхом отскочив от крутого обрыва, смех ее вернулся — как будто там, над ними, засмеялась в ответ другая женщина.

Спиро снова взял ее за руку, и они пошли вместе.

— Уеду, конечно, уеду,— повторяла она.

— Обязательно уедешь,— соглашался Спиро.

И через несколько минут, когда они вышли на асфальт, Спиро добавил:

— И все-таки я важней, чем сети, которыми я ловил рыбу.

— Конечно,— они вошли в тень обрыва.— Конечно, ты важнее.

КОРОНА

Бадди не успел еще родиться, как папаша его удрал на Марс: там как раз устраивалась колония. Мамаша не выходила из запоев. В свои шестнадцать Бадди уже работал мальчиком на побегушках в мастерской по ремонту геликоптеров на Бэтон Руж, на окраине Сейнт Гейбл. Однажды ему пришло в голову, что было бы весело взять один из геликоптеров и смотаться в Новый Орлеан, прихватив с собой запрещенной тогда выпивки, девицу по имени Долорес-Джо, а заодно и шестьдесят три доллара и восемьдесят пять центов, которые уж очень плохо лежали. Ничего из того, что он взял или, если хотите, прихватил, как тут ни крути, ему не принадлежало. Не успел он подняться с крыши гаража, как его самого прихватили. В суде он наврал про свой возраст, не хотел, чтоб его унижали отправкой в исправительную школу. Разыскали мамашу, но когда ей стали задавать вопросы, держалась она не очень уверенно. (Бадди? Постойте, постойте, дайте сообразить... так... Лафорд, потом Джеймс Роберт Уоррен, я назвала его в честь своего третьего мужа, он тогда не жил с нами, потом Джеймс маленький, он родился в две тысячи тридцать втором

, это я точно помню. Или в тридцать четвертом...да вы уверены, что это Бадди?) Констебль был склонен думать, что ему даже меньше, чем на самом деле, однако все равно отправил в тюрьму для взрослых. Там-то Бадди и узнал, почем фунт лиха. Он вышел через три года и был уже куда спокойней и мягче, чем в прежние времена; впрочем, особенно пугать его тоже не стоило: мог и вспылить. Прошло всего ничего после отсидки, и ему опять не повезло: обрюхатил официантку на шесть лет старше себя. Бадди очень огорчился и хотел было эмигрировать на один из спутников Урана. Однако за двадцать лет колониальная экономика успела стабилизироваться. Порядки стали гораздо строже, не то что во времена его папаши: жить в колониях было даже престижно. Так что со штампом отсидки в паспорте про Марс или Уран забудь, не говоря уже о Луне. И вместо Урана Бадди отправился прямиком в Нью-Йорк и устроился в штат обслуги на космодром Кеннеди.

А в это время в одной из больниц Нью-Йорка лежала девятилетняя девочка, которая могла читать чужие мысли и совсем не хотела жить. Звали ее Ли.

И был еще тогда такой певец — Брайан Фост.

Итак, успокоившийся, хотя порой и вспыльчивый блондин по имени Бадди работал в Кеннеди уже больше года, когда он впервые услышал музыку Фоста. Эти песни пронеслись над городом, как шквал: они звучали в программах всех радиостанций, стояли на первом месте в сборниках самых последних хитов, без упоминания о них не обходилась ни одна обзорная статья или телепередача. И каждый день с утра до вечера из репродуктора на стенке космического ангара, где работал Бадди, голос Фоста орал и рычал, мурлыкал и шептал что-то совершенно невообразимое. Под его ритмы Бадди не ходил, а плясал по узеньким переходам и трапам ангара; музыка то вдруг внезапно умолкала, и тогда в полной тишине звучал чистый голос певца, то снова подхватывалась рокотом органа и жалобным плачем гобоя на фоне блещущей ряби баса и тарелок. Мысли Бадди были короткими и неспешными. Зато руки в брезентовых рабочих рукавицах — большими, а ноги в резиновых сапогах — скорыми.

Бадди стоял на одной из верхних площадок. Под ним уходил вниз корпус космического лайнера; он заполнял собой почти весь ангар и был похож на гигантскую морковку в четверть мили длиной. Команда обслуги, двигающаяся хаотически, словно муравьи в муравьиной куче, где каждый, однако, четко знает свое дело, копошилась на цементном полу далеко внизу. И эта музыка...

— Эй, малыш!

Бадди обернулся.

С важным видом к нему направлялся Бим, небрежно похлопывая себя по бедру в ритме звучащей мелодии.

— Тебя-то я и ищу, малыш.

Бадди было уже двадцать четыре, но его бы и в тридцать все окликали этим словом: «малыш». Он часто заморгал.