Вавилон

В его словах угадывалась насмешка, но она не обратила на это внимания. Гораздо больше ее занимало то, что ей открыл незнакомец. Значит, перед нею тот самый человек, который поразил отравленной стрелой жреца и тем спас ей жизнь.

— Так это тебе я обязана своей жизнью? — сказала она. — Я постараюсь, чтобы мой отец по достоинству вознаградил тебя. У нас в доме есть золотая цепь пожалованная мне царем Валтасаром. Стоимость ее велика, и она будет тебе достойной наградой.

— Твой род умеет быть благодарным и великодушным, но мне не нужны такие награды. Будь моя воля, я предпочел бы другое.

И он скользнул мягким взглядом по ее лицу. Нанаи истолковала это по-своему и потому холодно ответила:

— Ты на все имеешь право. Ты спас мне жизнь, и за это, согласно неписаным законам, имеешь теперь на меня право.

Заметив, что она не так поняла его, Устига гордо произнес:

— В стране, откуда я пришел, не бесчестят женщин, как в Вавилоне. У нас девочке уже при рождении выбирают жениха, и она всю жизнь принадлежит ему одному. Наши мужчины не бесчестят девушек, у нас нет и богов, которые этого требуют и считают это справедливым, как в Халдейском царстве.

— Так ты перс! — воскликнула Нанаи. Устига молчал.

— Ты перс, — повторила она, — ты… — И она пристально посмотрела ему в глаза, словно желая проникнуть взглядом в его душу.

— У нас мальчиков с малых лет учат двум качествам, — спокойно продолжал Устига, — быть порядочным и говорить правду, У нас впитывают правду с материнским молоком.

— Зачем ты говоришь это? — спросила она, глядя на него из-под опущенных ресниц. Он ответил:

— Я говорю это затем, что, если ты будешь расспрашивать меня и настаивать на ответе, мне придется сказать тебе правду.

— А ты не хочешь говорить правду?

— Иной раз сказать правду значит рисковать жизнью. В моей стране порукой моей безопасности был бы обычай даровать за жизнь — жизнь, но мне неизвестно, до такой ли степени великодушен ваш род.

— Если ты подвергаешь себя опасности, зачем же ты меня спас?

— Из человеколюбия и по иным причинам. Но сейчас не время говорить об этом, потому что тебя это утомляет. Отдохни, а после мы поговорим. Я велю приготовить для тебе поесть.

Не дожидаясь ее ответа, он вышел и отдал приказание слуге.

Слуга сидел за ткацким станком и ткал ковер с фантастическим узором. Он любил ткать ковры не меньше, чем ворчать и возмущаться по любому поводу. Он встал со своего места, но не преминул попрекнуть Устигу, что из-за этой Нанаи, которую незачем было держать в их убежище, он накликает беду не только на себя, но и на всех них.

— Она понятия не имеет, где находится, — успокоил его Устига.

— Она знает, что она у персов, и этого достаточно, князь, — возразил слуга.

И он был прав, потому что мысль Нанаи работала живо, и, покуда Устига ходил за едой, девушка сообразила, что ее могли доставить только в одно место — в жилище дяди Синиба. Ее догадку подтверждали стены с попорченной облицовкой и та особенная тишина, которая бывает только в подземелье, куда не проникают звуки извне. К тому же она обнаружила на изразцах знак пожалованного Синибу благородного звания, так как существовал обычай — вмуровывать в стену кирпичи с именем владельца постройки или какими-либо другими отличительными знаками. Выходит, лишь подземелье хранила память о чести и отличии дяди Синиба. Возможно, время пощадило их как раз для того, чтобы они выдали врагов Халдейского царства. Но красноречивее всего для нее было лицо Устиги, в котором она узнала человека, не раз сидевшего вместе с Сурмой в тени деревьев Оливковой рощи и выдававшего себя за персидского купца. Значит, она в логове шпионов царя Кира. Из соседней комнаты до нее донеслось, как слуга, обращаясь к ее спасителю, назвал его «князь».

Следовательно, он мог быть даже главарем персидских лазутчиков. Сами великие боги открыли перед ней дорогу в стан врагов. Сообщить об этом в Вавилон да истечения двухнедельного срока — и могущественный. Набусардар вышлет к границам Халдейского царства непобедимую армию.

Нанаи задумалась о Набусардаре, единственном, кто до сей поры всецело владел ее помыслами, и в этот момент вошел Устига, неся в руках миску с похлебкой. Она еще грезила о том единственном, кому, не колеблясь, отдала предпочтение даже перед богами, но ее чувство уже подогревалось не просто девической восторженностью — оно превращалось в трезвую любовь женщины. И тем не менее, когда вошел Устига и пристально посмотрел на нее, словно читая мысли Нанаи, ее бросило в краску, она невольно опустила темные ресницы, вероятно, из желания скрыть, что у нее на душе.

От этого девушка стала еще красивей. Ее красило это выражение беспомощности и покорности судьбе. Черные волосы с медным отливом подчеркивали овал лица, а обнаженные руки льнули к телу. Устига любовался нежным изгибом губ и красивым лбом, на который падали отблески света.

Такой ее увидел Устига, когда предложил ей похлебку и лепешку.