Вавилон

– Тогда мне придется рассказать обо всем Непобедимому.

– Рассказывай, рассказывай, сколько хочешь! Мне теперь все равно. Я ненавижу этот дом, ненавижу всем сердцем!

– Успокойся, моя повелительница, будь же благоразумна! Ничего не поделаешь… Тека протянула руку к дощечке.

– Нет! – вскрикнула Нанаи. – Клянусь Энлилем! – И кинула дощечку в огонь.

Мгновение на оплывшем воске были различимы слова:

«Благодарю тебя, прислужница Набусардара… если ты поклонишься от меня дочери Гамадана. Она мне дороже всего на свете… мир нынче или…»

Тека опустила голову. Глубокие морщины покрыли ее лицо, изменив его до неузнаваемости, – теперь оно напоминало кору старого дерева, утратив все свое обаяние и мягкость. На него страшно было смотреть.

Рабыня гнала от себя черные мысли, но глухое подозрение все не оставляло ее – а что, если дочь Гамадана пособница Устиги?! Как объяснить ее поведение, зачем пришла она в этот дом, если он ей так ненавистен? Тека не находила ответа. Двинулась было к двери – и вернулась обратно, наконец решилась и вышла.

Вскоре рабыня вернулась в сопровождении Гедеки. Она была встревожена и просила поступить с Нанаи по своему усмотрению.

Глаза скульптора ласково смотрели на ослушницу. Он явился с решимостью высказать Нанаи все без утайки.

Он попросил Теку оставить их и спокойным шагом приблизился к Нанаи.

Взяв ее за плечи, Гедека сказал:

– Я не верю, что ты отдаешь себе отчет в своих поступках. Ты ведешь себя, словно капризный ребенок, но мы приставлены к тебе, чтобы руководить твоими помыслами. Так пожелал Непобедимый, покидая дворец. И я спрашиваю тебя, избранница его сердца: сожалеешь ли ты о своем поступке? Мы поможем тебе выбраться из чащобы. Глядя на тебя, я невольно представляю себе овечку, запутавшуюся рожками в зарослях. Но мы расплетем ветви и высвободим тебя из плена, хочешь?

Участливые слова старца тронули Нанаи. Она склонила голову ему на грудь.

– Я знал, что в душе твоей не может быть зла. – Он гладил ее по голове.

– Не может быть, нет, нет, – зашептала она, пряча лицо у него на груди, – разве это зло – помогать одиноким, разве грех? Даже самые строгие боги не осудили бы меня за то, что пленнику, лишенному тепла и света, чистого воздуха и солнца, я хотела послать теплое покрывало, маленького божка в утешение, чуть больше масла да пригоршню благовонных семян.

– В этом и впрямь нет ничего предосудительного, но ведь князь Устига – пленник твоего господина. Он враг Вавилонии.

– У меня и в мыслях не было ничего худого, – всхлипывала Нанаи, – даже в мыслях… Что поделать, если совесть не дает мне покоя, – князь Устига спас мне жизнь, а я вот чем ему отплатила…

– Ты хотела бы, чтобы его выпустили на свободу?

– Нет, потому что, находясь на службе у Кира, он действовал во вред нашей отчизне, но мне хотелось бы облегчить его участь, – если он не выдержит, я тоже умру, меня проклянут боги.

Гедека поднял ее голову. Лицо Нанаи было залито слезами.

С нежностью глядя в заплаканные глаза девушки, он проговорил:

– Успокойся, я сегодня же пошлю князю Устиге все, что ты ему обещала. И велю пробить еще одно окошко, чтобы в темнице стало больше воздуха.

Она упала на колени, обняла его ноги.

* * *

Все думы и помыслы Набусардара были связаны с армией. В сопровождении отборных воинов переезжал он из города в город, чтобы удостовериться в боеспособности и надежности халдейских сторожевых отрядов.

В Вавилоне его замещал Наби-Иллабрат.

После разговора с верховным судьей Наби-Иллабрат послал в Храмовый Город гонцов, именем царя Валтасара требуя отменить незаконную меру, примененную к военным поселенцам из Деревни Золотых Колосьев, и немедленно возвратить их из южной провинции, где они по приказу Эсагилы уже начали осушать болота.

Утопая в грязи, кишевшей гнусом, страшась нападения хищников, в нижнем течении Евфрата трудились до изнеможения десятки рабов, осужденных на гибель. Они ковыряли землю мотыгами и кирками, насыпали горы песка, углубляли каналы, куда лениво стекала застоявшаяся, гнилая вода. А чтобы было где приклонить голову, по краям осушенных участков несчастные лепили для себя хижины из глины, песка и камыша. Но жилища эти были до того убоги, что не могли укрыть их от хищных зверей, которые подкрадывались по ночам и алчно набрасывались на жалкое людское скопище, оставляя после себя лужи человеческой крови. У несчастных не было ничего, кроме мотыг, и многие даже не пытались защищаться, желая скорейшей смерти. Смерть в когтях хищников казалась милосердием в сравнении с медленным умиранием от нестерпимого голода и недостатка питье вой воды.

Обычно, чем тяжелее бремя, выпадающее на долю человека, тем сильнее в нем надежда на помощь и избавление, рожденная инстинктом самозащиты. Но те, кто по приказу Эсагилы был обречен превращать неоглядные топи юга в плодородные нивы, утратили последние крупицы надежды. Лишившись всего человеческого, они отчаялись и не видели выхода из этого ада.